Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Хорн, узнав о близких отношениях Геммы с Фалтином, не может ей этого простить (не потому ли, что она нарушила принцип сакральной чистоты, ожидаемой и от Весты, и от ее служительниц?). Краткий роман Фалтина (человека с обезьяньими чертами, в самом деле напоминающего Приапа: Свидетельство I, с. 668, 683) и Геммы тоже находит параллель у Овидия (Фасты VI, 319–320, 335–337):
Надо иль нет о позоре твоем, Приап краснобрюхий, Мне говорить? Мой рассказ краток, но очень смешон… <…> Вот он и Весту заметил, но счел, вероятно, за нимфу, Иль все же Весту узнал, но, говорит, не узнал. Блудной надеждой объят, подойти незаметно он хочет; Вот уж на цыпочках к ней, с бьющимся сердцем, идет…Гемма
…царь
Эгиль тоже — выходец из самых низов (Свидетельство I, с. 620–621); слуга, которого усыновляет Фалтин, используя формулу, звучащую как ритуальное заклинание: «Ныне Эгиль, как слуга, отпускается; с завтрашнего дня он будет моим сыном…» Тутайн передает Эгилю дом, в котором прежде жил сам с Гёстой и Хорном и который отныне будет называться «ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ЭГИЛЯ БОНА». Имя Эгиль Бон можно понять как «Эгиль Добрый». В дошедшей до нас части незаконченного «Эпилога» Эгиль предстает как счастливый и справедливый глава многодетного семейства, олицетворение «человека доброй воли» (об этом понятии см.: Деревянный корабль, с. 455). Однако с момента женитьбы Эгиля на Гемме его путь и путь Тутайна и Хорна расходятся. Потому что Хорн — не просто «человек доброй воли», а творец. Из всех знакомых Хорна, оставшихся в Халмберге, на остров Фастахольм попадет только повзрослевший сын Хорна и Геммы, Николай, уже в силу своего имени связанный с богом Посейдоном (см. Свидетельство II, с. 234 ), который в романе, кажется, символизирует бессознательное и иррациональное…
20 июня (за день до летнего солнцестояния) — праздник храма Суммана. Овидий упоминает этот праздник, но, кажется, не умеет объяснить его происхождение (Фасты, 731–732):
Отдан Сумману был храм, говорят, кто б Сумман этот ни был, В оное время, когда страшен был римлянам Пирр.Сумман (Summanus) — ночной бог-громовержец, в противоположность Юпитеру, богу дневного грома. Имя этого бога переводят по-разному: «предшествующий утру» (sub-manus), «величайший из манов», «подручный». По мнению Ж. Дюмезиля, этот бог воплощает насильственный, устрашающий, ночной аспект божественного. Упомянутый Овидием храм был построен в 278 году до н. э., на склоне Авентинского холма. Сумману в этот день подносили пирожки из муки, молока и меда, выпеченные в форме колес, а также приносили в жертву двух черных быков или валухов. Черные жертвенные животные обычно предназначаются для хтонических божеств. На горе Суммано (Венето, Италия) было обнаружено святилище, посвященное Плутону, Юпитеру Сумману и манам, которое существовало с IX века до н. э. до IV века н. э. Считается, что оно как-то связано с мифом о Плутоне и Прозерпине. Все это явно имеет отношение к сцене, которая в романе Янна называется «исступлением» (Свидетельство I, с. 715–719). После случившегося Тутайн заставляет Хорна выпить ликер «Кордиал-Медок», название которого можно понять как «сердечный медвяный напиток, meadoc»). У Овидия же сразу после упоминания этого праздника следует рассказ об Эскулапе, который за то, что вылечил растерзанного юношу Ипполита, был убит своим отцом Фебом и воскрешен молнией Юпитера (Фасты VI, 735–736, 761–762; курсив мой. — Т. Б.):
Юноша из-под земли, пораженный стрелами деда, Выйдет, и обе руки змеи ему обовьют. <…> Феб, не ропщи на отца! Он сраженного делает богом — Из-за тебя он на то, что запрещает, идет.24 июня — праздник храма Могучей Фортуны (Fors Fortuna), о котором Овидий пишет (Фасты VI, 781–784):
ЧтитТо есть праздник этот был учрежден царем Сервием Туллием, с которым, как я попыталась показать, можно отождествить Эгиля.
Фортуне посвящена и некая колонна, которую принято называть «готский столп» (the Goths column). Она может иметь отношение к роману, потому что имя Хорна, Густав (шведское Gustav), как раз и означает что-то вроде «готский столп». Эта мраморная колонна, существующая до сих пор (с надписью FORTUNAE REDUCI OB DEVICTUS GOTHOS: «Фортуне, вернувшейся благодаря победе над готами»), высотой 18,5 м., была установлена в Константинополе в III или IV веке и являлась частью императорской прецессионной дороги. Дорога вела от расположенных неподалеку от гавани Золотых ворот, построенных Константином Великим, к царскому дворцу. Напомню, что странствия Хорна начинаются в январской главе, с гостиницы «Золотые ворота» — он как раз перед этим получил от Тутайна имя Аниас, — а после переезда на Фастахольм и смерти Тутайна (то есть начиная с июльской главы) имя Аниас уже им не используется; он опять называет себя только Густавом.
Константинопольские Золотые ворота простояли до 1509 года, а потом были разрушены землетрясением. Эта постройка напоминала по пропорциям ворота Януса (но имела три арочных прохода). Один английский путешественник в 1625 году описал в письмах пластины с рельефами, которые украшали Золотые ворота и которые он тщетно пытался приобрести (о «готской колонне», константинопольских Золотых воротах и их рельефах см.: Mango):
…на боковых поверхностях и по верху — двенадцать мраморных пластин с вырезанными на них историями… <…> Большинство фигур в человеческий рост, некоторые больше, некоторые меньше. Они, на мой взгляд, очень плохо сохранились; но мистер Питти так их расхваливает, будто не видел ничего лучшего даже в больших <…> итальянских коллекциях. <…>…там есть, как я понимаю, какая-то история о Геркулесе, не упомянутая среди его подвигов… <…> Эндимион, который беспечно спит рядом со своими овцами: спускающаяся с неба Луна с факелом в руке, представляющая ночь; и парящий в воздухе Купидон. <…> Третье — Пегас, с нимфами или музами: одно изображение представляет вечно струящийся водный источник. <…> Последнее — сатир, прыгающий между Геркулесом и какой-то женщиной…
Невозможно не вспомнить, читая это описание, хрустальные стаканы Пауля Клыка с их сказочными изображениями (Деревянный корабль, с. 71 и 477–478), которые кок, по его словам, приобрел «в Галлиполи» (там же, с. 74), то есть совсем близко от Константинополя…
Завершается же месяц отмечавшимся 29 июня праздником храма Геркулеса Покровителя муз (Hercules Musarum).
Июль
С началом главы «5 ИЮЛЯ» мы переносимся в совсем другой мир. Об острове Фастахольм, куда мы теперь попадаем, в самом конце предыдущей главы говорилось (Свидетельство I, с. 761; подчеркивание мое. — Т. Б.):
Где-то на дальнем плане гранитные холмы этой омываемой морем земли раскинулись под низкими облаками, окутанные их влажной дымкой и соленым туманом. Мы этого пока не знали. Здешние леса и ущелья до сих пор оставались для нас только грезой: грезой о том, что какая-то их часть со временем станет нашей собственностью. И все-таки: вряд ли я когда-либо переживал дни, которые могу считать более ценными, чем эти. Мы ведь тогда оставили за плечами буквально все. Последние узы, еще соединявшие нас с людьми, распались. <…>
Эти слова об облетевшей листве отсылают к сказке про Кебада Кению — к тому ее эпизоду, где Кебад Кения лежит в могиле (Деревянный корабль, с. 125–126):
Постепенно он стал ощущать внутренность своего гроба вплоть до последнего закоулка, то есть сам приобрел облик вытянутой четырехгранной призмы. <…> Как прежде Кебад Кения увеличивался в размерах, так теперь он вдруг начал чахнуть. Обволакивающая его паутина сообщила ему, что теперь он уменьшается в объеме, роняет листву. Роняй листву, говорила паутина. И — иссыхай. По виду ты должен стать как дерево зимой.