Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
«А чт'o — Холодковский?»
«И правда, чт'o — Холодковский?» — подумал Сережа, так она удивленно спросила...
По радио объявили двадцать один час тридцать минут.
«Ох, Сереженька! Мне надо до половины двенадцатого в общежитие поспеть. А то придется с комендантшей объясняться».
«У меня мама на номерном предприятии работает, — сказал Сережа. — У них там тоже строго».
Они быстро оделись в темноте.
«Я тебя провожу».
«Не надо. Мне хочется теперь одной побыть. Зажигай свет, давай иголку с ниткой. Карман тебе пришью. И вешалку тоже».
Он стоял перед ней и внимательно смотрел, как она шьет.
«Как ты красиво делаешь. Мама сразу догадается. Я вообще шить не умею».
«Отойди в сторонку — ты мне свет заслоняешь».
«Знаешь, на востоке дервиш, когда брал себе ученика, ставил его против света и пришивал его тень к своему плащу».
«Ах, вот что. Хочешь, я тебя к себе пришью?»
«Пришей, пожалуйста»...
Глава восьмая. Пространство любви
Основное обжитое пространство одной шестой части суши членилось на коммуналки. Коммуналки составляли на этой одной шестой и основное пространство любви. Коммунальное семейное сожительство, — несколько поколений, на годы, часто на весь отпущенный им срок, погребенных в неодолимых четырех стенах одной комнаты, — с грубой прихотливостью, в которой сопрягались неустройство и вынужденная гармония, лепило души людей. Бесстыдная нетерпимость к ближнему не искореняла чуткого взаимопонимания, когда родители с вечера пораньше укладывались спать и старательно дышали, создавая у замужних и женатых детей иллюзию защищенности от сторонних глаз и ушей, чтобы на рассвете, пока у молодых сон утренний так сладок, вкусить свою поспешную дозу беззвучных супружеских радостей. Те же, кто вошел в возраст любви, но не обрел еще законного права на коммунальную территорию, овладевали любовным опытом, мыкаясь по темным дворам и незнакомым подъездам, пропахшим чужим супом и общими кошками. Так что Сереже и Жанне было хорошо: маленькая отдельная квартира раз в неделю, по четвергам, освободила их от любовных мытарств. Партийно-комсомольский домострой, выставлявший «неуставные» интимные отношения на общественное освидетельствование, также не омрачал их любви своим попечением: Сережа так радостно и доверчиво предъявлял ее всем, что даже самые строгие блюстители нравов не брались увидеть в ней что-либо неподобающее нашей передовой морали и с благосклонной усмешкой смотрели на его шалые счастливые глаза за стеклами очков. Тем более что любовь никак не повлияла на выдающиеся успехи Сережи в ученье и Жанна с прежней немеркнущей старательностью заполняла ровным крупным почерком свои конторские книги.
«Мы с тобой всегда будем вместе», — говорил Сережа.
«Ну, конечно, вместе, — говорила Жанна, — вот окончим институт, ты поступишь в аспирантуру, защитишься, и я приеду к тебе. Навсегда».
«Нет, не так. Окончим институт и — поженимся», — говорил Сережа.
«А где жить будем? У твоей мамы на шее? У тебя мама строгая?»
«Нет, прямая».
(«Это, наверно, еще хуже», — подумала Жанна.)
«Если в Москве не устроимся, я к вам в аспирантуру подам. В ваш областной».
«Да ты что!..»
(Жанна вспомнила старинное трехэтажное здание бывшей гимназии, где помещался пединститут, — в последний раз, во время летних каникул, по дороге домой, она заглянула туда поразведать о возможностях трудоустройства: казенная масляная краска коридоров, однообразие классных комнат, наивные стенные газеты и доморощенные витрины, посвященные замечательным людям и знаменательным датам, — всё навеяло на нее такую удушливую тоску, что она откровенно обрадовалась, обнаружив из таблички на двери деканата, что попала в неприемный день. Вскоре, не догуляв дома каникулы, хотя мать последнее время часто болела и Жанне было жалко бросать ее, она возвратилась в Москву. К московскому вокзалу поезд подошел ранним утром. Жанна подхватила свой необременительный чемодан, выбралась из устремившейся к метро толпы пассажиров и направилась в общежитие пешком. День занимался погожий, радостный. Оглаженное золотыми лучами солнца высотное здание у Красных ворот, недавно возведенное, призывно устремлялось в светлое, быстро набиравшее голубизну небо. Жанна вдруг всем ладным телом почувствовала, как соскучилась она, даже в недолгой разлуке, по этому прекрасному городу. Обгоняя Жанну, по Садовой оранжевым апельсином прокатилась поливальная машина. Жанна вдыхала запах мокрого асфальта, как мореплаватель, истосковавшись на суше, набирает полной грудью пропитанное солью и йодом дыхание океана. Садовая, просторная, как будущее, открывалась перед ней, неуловимые мечты и планы громоздились светлыми кубами и башнями высотки...)
«Нет, Сереженька, в областном тебе делать нечего. Я бы себе этого век не простила».
«Но я не могу без тебя».
«А ты и будешь со мной. Меня к тебе добрая фея привезет. В карете из тыквы...»
«Это самого Шарля Перро такая карета, запряженная шестеркой мышей, привезла в будущее. Он-то, конечно, был убежден, что потомки оценят диалоги античных и современных авторов, которыми он заполнил четыре толстых тома, но нам оказались дороги Кот в сапогах и Сандрильона-Золушка...»
«Ох, Сережка, какой же ты умный... Только худой очень... — Она поцеловала его в шею. — Ну, иди скорей ко мне... В лопушки...»
Глава девятая. Малушка
«Узнаёшь?»
Лёвка протянул мне фотографию и подмигнул (такая у него была привычка: когда он говорил что-нибудь, он подмигивал, будто приумножая значимость сказанного).
У меня перехватило дыхание.
Совершенно обнаженная женщина, стоящая на коленях, бедра слегка развернуты — бесстыдно, голова с распущенными волосами, выбеленными перекисью, запрокинута назад, тонкие руки с острыми углами локтей сцеплены на затылке, особенно поразили меня груди — острые, упруго торчащие, с какими-то необыкновенно длинными сосками. Как виноград «дамские пальчики». Впрочем, откуда мне было знать, какие бывают груди? Мое знакомство с обнаженным женским телом ограничивалось в ту пору созерцанием античных скульптур и полотен старых мастеров в Музее изобразительных искусств и несколькими соблазнительными кадрами, случайно схваченными взглядом на пляже.
Я тотчас узнал женщину, запечатленную на снимке. Это была Галка, Лёвкина возлюбленная. Я часто встречал ее у нас во дворе, однажды вместе с Лёвкой она даже заглянула на несколько минут к нам домой. И оттого, что я теперь видел обнаженное тело не навеки раздетой, как на картине живописца, а знакомой, словно при мне раздевшейся женщины, оттого, что возле меня сидел за столиком человек, вот этот самый Лёвка, который, когда захочет, обнимает это, словно излучающее свет, тело, трогает своими коричневыми от химикалий пальцами эти груди, гладит этот живот и еще что-то делает, что делают в таких случаях, оттого, что женщина, эта Галка, позволила себя сфотографировать вот такой, обнаженной и бесстыдной, сердце мое колотилось так громко, что, мне казалось, несмотря на гул вокруг, Лёвка непременно услышит.
И вместе я чувствовал спиной зябкий холодок тревоги — частое ощущение пристроившегося позади соглядатая. Совсем недавно из консерватории выгнали моего знакомого Диму Б. Однажды после концерта мы до полуночи бродили с ним по бульварам и говорили не о музыке — о женщинах, говорили жарко, взахлеб, со страстью, разогреваемой неопытностью и обуревавшим каждого из нас желанием познать наконец этот сладостно манящий опыт. Вскоре (мне рассказали) Дима добыл где-то две-три нескромных фотографии из заграничного журнала едва ли не тридцатых годов (откуда мог бы он заполучить что-нибудь посвежее?) и показал каким-то из соучеников. Дело было под 8-е марта, поэтому Диму обвинили не только в пропаганде порнографии, но и в оскорблении достоинства советских женщин. Если бы не отец, академик, история, наверно, закончилась бы совсем печально, теперь же Дима трубил на срочной службе в глухом гарнизоне, именно — трубил: опять же пользуясь связями, удалось пристроить его в музыкальный взвод.
Левка, наверно, почувствовал мою тревогу.
«Только не трепись», — он бережно изъял фотографию из моих будто окоченевших пальцев и спрятал в портфель.
Мы сидели в «Иртыше» — знаменитый в ту пору пивной зал помещался в полуподвале здания, стоявшего на том месте, где вскоре вырос «Детский мир».
Лёвка, сколько я себя помнил, жил с матерью в нашем доме, двумя этажами выше нас, и был пятью годами старше меня. Возвратившись с войны, он учиться уже не пошел, устроился на работу в артель «Фотоснимок». Ателье располагалось недалеко от дома — обтянутая темно-серым сукном комната с белым экраном, перед которым усаживали клиента. Левка делал снимки на документы, с белым уголком для печати и без него, открыточного формата и даже большие, «кабинетные», которые называли также «художественными». Когда появлялся клиент, Левка в рубахе с засученными рукавами появлялся из задней кладовки, где размещалась лаборатория, торжественно надевал пиджак, подходил к высившемуся на тяжелой треноге деревянному ящику аппарата, на благородном красном дереве которого знаками отличия поблескивали медные детали, нырял с головой под черную ткань накидки, долго примеривался, заставляя клиента поворачивать, поднимать и опускать голову, потом взамен матового стекла со стуком вставлял деревянную касету с пластинкой, командовал: «Не шевелиться!» и сдергивал черный колпачок с объектива. Пока рука его совершала плавное округлое движение, он считал шепотом: «раз, два, три...», сколько ему было нужно, и снова ловко насаживал колпачок. В свободное от работы время Левка, уже с портативным ФЭД’ом на груди, наведывался в публичные места, в Парк культуры, например, или в Зоопарк, и схватывал там разные занятные сценки, иногда выезжал за город, «поработать над пейзажем». Свои фотоэтюды, как он их называл, он рассылал в редакции разных журналов и газет, где их иногда помещали с небольшими, в несколько строк текстами, по его обозначению — текстовками, до которых Левка был большой охотник. Тексты сочинять он не умел и, сознавая это, обращался за помощью ко мне. Я охотно, иногда даже с интересом, помогал ему; случалось, увлекался, и под фотоэтюдом, изображавшем, к примеру, задумчивую девушку с букетиком ландышей в руке, появлялось подобающее настроению снимка четверостишие. Текстовки Левка посылал со своей подписью, против чего я никак не возражал. Однажды фотоэтюд напечатали не в каком-то ведомственном журнальчике или многотиражке, а в центральном органе, то ли в Работнице, то ли в Крестьянке, Лёвкиной радости не было предела, он почел необходимым обмыть знаменательное событие, — так мы оказались тем вечером в «Иртыше», стены которого, пропахшие бражной кислятиной, повидали, если верить слухам, множество замечательных лиц. Пива я не любил и, пока Лёвка то и дело поспешал переменить опустевшую кружку на полную, всё сидел над первой; выпитая жидкость перекатывалось во мне холодным булыжником.
«Хочешь, к Галке поедем? — сказал Лёвка. — Возьмем винца, тортик, посидим уютно. Она для тебя подругу какую-нибудь позовет. То да сё...»
Он значимо подмигнул. Первым моим желанием было по-заячьи скакнуть в кусты, сославшись на какие-то неотложные дела, но забота о мужском достоинстве поборола панику: «Неплохо бы», — отозвался я потухшим голосом.
Мы выбрались из подземного пивного царства на поверхность земли, Левка втиснул свое плотное тело в деревянную будку автомата, я наблюдал снаружи сквозь стекло, как он вогнал гривенник в щелку для монеты, снял с рычага массивную, будто утюг, трубку на неподатливом шнуре в металлической оплетке и, взглядывая на меня и подмигивая, объяснял что-то своей Галке. Я догадывался, о чем они говорят, желание сбежать всё еще не оставляло меня, но вместе я чувствовал, как влечение овладеть сладкой, сокровенной тайной заполняет мое тело и воображение...