Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
Виктор Андреевич похваливал Жанну: слух, прямо скажем, не абсолютный, зато абсолютная старательность; между прочим, многие известные оперные певцы не обладали абсолютным слухом. Некоторые песни Жанна исполняла соло, и ей нравилось, получать свою отдельную порцию аплодисментов. Большим успехом пользовался романс про пару гнедых, который разучил с ней Виктор Андреевич, но начальник госпиталя, запретил исполнять его: такая печальная музыка не способствует заживлению ран. «Песни должны быть бодрые», — обозначил Аркадий Абрамович. «Конфликт с реперткомом — патент на звание подлинных артистов», — непонятно сказал Виктор Андреевич. Сам он любил слушать этот романс, иной раз, во время репетиции, просил спеть для него: «Мама часто пела, я еще маленький был». Жанна, когда доходила до последнего куплета, где постаревшие гнедые везут свою хозяйку на кладбище, вспоминала старуху Коновалову со второго этажа, лежащую в гробу в ярко-желтом платье, — единственные похороны, на которых ей пришлось присутствовать, — и ей всегда делалось немного страшно. «Молодец!
«Давайте, детка, потанцуем...»
Они были вдвоем в просторном танцевальном классе.
Электричества не зажигали. «Не люблю, когда меня видят с улицы люди, которых я не вижу», — говорил Виктор Андреевич. Высокие проемы окон заполнял белый свет месяца, отраженный в лежащем вокруг — на улице, на ветках деревьев, на крышах — обильно насыпавшем за день снеге; свет падал на потемневший от старости паркетный пол и стелился по нему неправильными, расходящимися вдаль четвероугольниками.
Они долго репетировали. Приближался День Красной армии, которую теперь называли — Советской. Виктор Андреевич сидел у пианино и подбирал мелодии недавно услышанных песен. Пианино было древнее, замученное учениками и аккомпаниаторами. Виктор Андреевич постоянно его настраивал, но оно плохо держало звук. Он злился: «Ну, что это за си бемоль! Недоразумение, а не си бемоль». Жанна смотрела на него сбоку, на его четко вырезанные черты лица, коротко подстриженные волосы, отливающие лунной сединой, на его крепкое тело, обтянутое черным свитером (он носил его постоянно), на большие сильные руки, и думала, как бы хорош он был, высокий, статный, если бы стоял на сцене, у самой рампы, с поднятой вверх золотистой трубой в руке.
Виктор Андреевич бесшумно опустил крышку клавиатуры, вдруг предложил: «Давайте, детка, потанцуем?..»
Он всегда говорил ей вы. Она стеснялась: никто ей вы не говорил.
Виктор Андреевич объяснил однажды: «Я изголодался по этому вы. Помните такие стихи: „Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила“? Не помните, конечно? Пустое вы... Теперь — наоборот. Едва не всякий видит в другом равное ему, однозначное ты. И это пустое ты чувствуется, даже если вам говорят вы. Зато подлинное вы наполняется сердечным смыслом».
Она не очень поняла, только вдруг подумала: а если он меня поцелует, тогда тоже — вы? И даже испугалась: о чем я думаю; да ведь он старый совсем, от кого-то слышала — сорок пять...
«Я не танцевал семь с половиной лет. Если быть точным — семь лет, два месяца и восемнадцать дней», — сказал Виктор Андреевич.
«Да как же танцевать? — удивилась Жанна. — Музыку ставить — громко. Поздно уже».
«Музыка — в нас», — сказал Виктор Андреевич.
Жанна послушно скинула валенки. Он обнял ее. Тихо, неспешно, будто пробуя ногами пол, сделал первые шаги. Одновременно он беззвучно, не то что бы насвистывал, — как бы выдыхал только ею слышимую мелодию танго. Музыка была незнакомая и танец не тот, который знала и к которому привыкла Жанна. Танцевала Жанна хорошо (мальчики на школьных вечерах любили приглашать ее), она старательно разучила разные па, даже весьма замысловатые, и выполняла их точно и красиво. Но тут — она сразу, с первых шагов, даже не то что бы поняла, а почувствовала это, — тут было что-то совсем другое. Она почувствовала, что ее умение делать танцевальные фигуры — еще не танец, что надо забыть о том, что танцуешь, надо не танцевать, а отдаться танцу, как ветру. И как только она почувствовала это, ветер подхватил ее и понес, капитан, слушая мотив, который дышал им в уши, крепко держал штурвал, подставляя ветру паруса, корабль то, разбежавшись, взлетал ввысь и, казалось, сейчас рухнет на прибрежные скалы, то падал в пропасть, так, что дыхание останавливалось, то находил плавное течение и устремлялся куда-то к дальним берегам, и, когда они пересекали тянущуюся по паркету лунную дорожку, их тень казалась Жанне парусником Бигль, какой видела она на картинках в отцовской книге про путешествия. Потом мелодия ветра вдруг смолкла, корабль закрутило в водовороте, Жанна почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног, Виктор Андреевич подхватил ее, поднял, прижал к себе, и она радостно ощутила силу его жилистых рук, когда он понес ее в свою каптерку...
Она не захотела, чтобы он проводил ее домой: ей необходимо было побыть одной, поскрипеть валенками по хрустящему снегу, подышать сухим морозным воздухом. Щеки у нее горели, и глаза, казалось ей, были широко открыты, не моргали и ощущали прикосновение воздуха. В первые же минуты, когда происходило то, что произошло между ними, она поняла, скорее, опять же почувствовала нечто очень важное, что невозможно было определить, — то самое, что почувствовала во время танца: ей не нужно стараться делать ничего, что, может показаться, нужно делать, нужно только целиком отдаться тому, что делается, и ничем не помешать этому. Тот же ветер, бьющий в паруса корабля, наполняющий их, туда и сюда стремящий корабль по океанскому простору. Какие-то подробности произошедшего, то одна, то другая, выныривали на поверхность ее памяти, но подробности эти, даже самые сокровенные, не были ни существенными, ни привлекательными, ни стыдными, они были лишь частицами не обозначаемого словом, огромного, искомого всем ее существом общего знания, и это знание, она чувствовала, отныне заполнило ее существо.
Она шла беспечным, размашистым шагом и улыбалась, не замечая этого, снег, уминаясь, поскрипывал у нее под валенками, ей чудилось, что-то важное и хорошее еще не произошло, но непременно должно произойти с ней. Всё вокруг уже спало, окна домов, по большей части одноэтажных или в два этажа, сияли непроницаемой чернотой, в них ярко отражались лежащие по обе стороны улицы сугробы...
«Что мать, что дочь: люди воюют, а эти...» — Раиса Ларичева непристойно сложила колечком пальцы одной руки и похлопала по ним ладонью другой. Спотыкаясь в своих больших валенках с надорванными голенищами, она возвращалась из отхожего места, пристроенного в конце коридора. Несмотря на поздний час, Раиса говорила громко, во весь голос. Жанна посмотрела на нее с непонимающей улыбкой. «Мать, поди, доходит, куда пропала, волосья на себе рвет, а эта — гуляет» — Раиса сердито толкнулась в свою дверь, из-за которой всегда пахло земляной сыростью.
Мать и Савелий Семенович сидели у стола с неубранными чайными чашками и повидлом в стеклянной вазочке, «А мы тут волнуемся: полночь на дворе. Не знаем, что и подумать, — вяло сказала мать. — Савелий Семенович уже искать тебя собрался». Савелий Семенович был по-прежнему в теплом тельнике, гимнастерка, аккуратно расправленная на спинке стула, занимала свое место за столом. «Зачем меня искать, я сама найдусь», — собственный голос почудился Жанне чужим. Она всё еще улыбалась, и мать видела, что улыбка относится не к ней, не к Савелию Семеновичу, она тотчас поняла по этой улыбке, что в жизни дочери произошло что-то непоправимо значимое, и догадалась, что. «Спать хочу», — сказала Жанна и принялась — так было у них издавна заведено — отгораживать свой диван ширмой, с натянутой на створках уже выцветшей зеленой тканью. «Ну, я пошел», — сказал Савелий Семенович, неспешно подымаясь с места и протягивая руку к гимнастерке. «Куда ж вы пойдете? — сказала Жанна, скрываясь за ширмой. — Первый час уже...»
Однажды в минуту близости он сказал ей: «Если хотите, зовите меня Дик». Она удивилась: «Почему — Дик?» Он улыбнулся, будто припоминая что-то: «Так звали меня близкие когда-то». Но особенное женское чутье тотчас подсказало Жанне, что так называла его женщина, и что это была какая-то особенная женщина в его жизни, и она тотчас увидела эту женщину, с распущенными прямыми волосами, выбеленными перекисью, в красном, усыпанным сверкающими блестками платье до полу (такой она представляла себе Эльфриду Пакуль, латышскую певицу, — по радио едва не каждый день передавали в ее исполнении вальс Иоганна Штрауса), — женщина, так же, как Жанна, перед тем, как расстаться, склонилась над сидевшим, согнувшись, на краю своего топчана Виктором Андреевичем, и поцеловала его в седую голову, впрочем, тогда, наверно, еще не седую. Жанна никогда не называла его Диком, не называла, оставшись вдвоем с ним и по имени и отчеству, всё то же женское чутье подсказывало ей для изъяснения чувства грамматические конструкции, не требовавшие ни имени, ни местоимений, ни падежей. Она ревновала его к директорше музучилища Лидии Ивановне, пышной женщине с косами, обернутыми вокруг головы, и толстыми складками, круглившими на ее боках ставшее узковатым платье. Обращаясь к Виктору Андреевичу, Лидия Ивановна краснела и говорила с ним, будто заискивая. Виктор Андреевич всегда ей улыбался (спереди зубы у него были сплошь стальные), лицо у него делалось доброе и веселое. «Лидия Ивановна человек удивительный, — объяснял он. — Она вытащила меня, как беспризорника, из асфальтового котла и одарила добровольным трудом и хлебом насущным». Он легким движением прикасался к нагрудному карману, где хранилась хлебная карточка. (Жанна знала, что в госпитале перед концертом повариха наливает ему на кухне тарелку супа и стакан порошкового киселя.) «Почему из асфальтового котла?» — пугалась Жанна: она видела асфальт лишь однажды, в областном центре. «Так уж говорят про беспризорных»...
«Сдался вам, детка, этот областной центр!.. Туда вы всегда успеете. Учиться надо в Москве, у лучших профессоров, по вечерам ходить на концерты в консерваторию, смотреть спектакли в Художественном театре, читать книги в хороших библиотеках»...
«Только меня там и ждут, в Москве»...
«Только вас там и ждут. Девушку из далекой Сибири с подобающей анкетой... В Москве правят провинциалы, которые терпеть не могут москвичей. А дальше всё зависит от вас. Золушки, детка, становятся принцессами не потому, что к ним приезжает фея в карете из тыквы, запряженной мышами, а потому, что именно Золушки умеют, стиснув зубы, затолкнуть ногу в хрустальный башмачок, хоть он и не впору, и, не хромая, подняться по дворцовой лестнице»...
Ее голова лежала у него на плече. Над ними, рядком на полке, сияли золотом горны. Спустя годы, вспоминая, она всегда удивлялась тому, как они умещались на узеньком топчане в каптерке. Но, известно, что пространство любви не подчиняется общей системе мер.
Виктор Андреевич исчез в середине апреля.
Воздух уже полнился весной. Сугробы на улицах подтаивали и быстро оседали. По краям мостовой, весело болтая, бежали ручьи. Ночью слышно было в тишине, как на реке, гулко охая, взламывается лед.