Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
Все знали, что воевать осталось недолго. В сводках Совинформбюро звучали чужие, часто дотоле неведомые имена городов, теснившихся в ставшей нежданно близкой Европе. Похоронки в город приходили реже, чем прежде, потому что почти все, кто должен был погибнуть на войне, были уже убиты.
«А вы после войны здесь останетесь или уедете куда-нибудь?», — спросила Жанна у Виктора Андреевича.
«Посмотрим, детка. Жизнь отучила меня строить планы. Хотя со стороны человек, готовый ко всему, часто выглядит беспечным»...
Когда Виктора Андреевича не оказалось в наличии, Лидия Ивановна ужасно разволновалась, расспрашивала о нем педагогов, учеников, родителей, к вечеру отправилась в милицию — и возвратилась оттуда, если не успокоенная, то, во всяком случае, имени пропавшего более не произносившая: как не было.
Повариха в госпитале рассказывала, будто сама видела на улице, как двое мужчин усаживали баяниста в машину: «И ящик с баяном при нем».
Савелий Семенович налил Жанне в чашку чаю, отрезал большой липкий ломоть яблочной пастилы: «Ты, Жанетта, ничего знать не можешь. Если кто спросит, пела песни раненым воинам — и весь сказ».
Жанна в госпиталь перестала ходить: в мае начались экзамены на аттестат зрелости, надо было готовиться. Но не только это: что-то повернулось в ее душе, госпиталь со всеми его картинами, тревогами, пересудами, запахами, событиями почему-то уже не вызывал прежнего живого интереса, не радовал, сделался скучно привычным и того более, чувствовала Жанна, превратился в минувшее, будто остался на другом берегу реки.
В эти дни и сама война стала минувшей. Отгремел победный салют. На площади возле горисполкома и на бульваре имени Щетинина солдаты пускали в распростертую над городом темноту разноцветные ракеты; водопады мерцающих звезд, очерчивая округлость ночного неба, переливаясь и постепенно тая, струились к земле. Госпиталь и его обитатели всё более смотрелись чем-то посторонним и даже лишним в наступившей новой, исполненной надежд, планов и очередных задач жизни. И такими же лишними, не подходящими к бодрому, полнившему людей радостью послепобедному времени казались похоронки, которые неспешная почта волочила по дальним российским дорогам из вчера в сегодня, из минувших боев в наступившую мирную жизнь.
Перед выпускным вечером Савелий Семенович добыл для Жанны шикарное платье-матроску — выменял где-то на продукты. («Обрати внимание, Жанетта: во-первых, заграничная; во-вторых, ни разу не надеванная. И — будто на тебя шито».) Тут подоспела и бумага из Москвы, ответ на посланное заявление: к экзаменам в институт допущена, прибыть к такому-то числу, общежитие не предоставляется. «Я тебе две бутылки спирта с собой дам, сахарку, — сказал Савелий Семенович. — Не валяется. Пока экзамены, снимешь угол, а там видно будет. Главное — зацепиться».
На вокзале мать всё просила Жанну писать почаще: раз в неделю — уж непременно. Когда поезд тронулся, она некоторое время шла за вагоном, повторяла свое «пиши» и беспомощно оглядывалась на неторопливо следовавшего за ней Савелия Семеновича.
Спустя три месяца Жанна получила от матери унылое письмо: Савелий Семенович демобилизовался и уехал восстанавливать разрушенный войной город Минск и воссоединяться с возвратившейся из эвакуации семьей.
Глава седьмая. Ночная смена
«Ой, Сережка, у тебя карман оторвался. Скажи маме, чтоб пришила».
Они шли вдвоем по вечернему зимнему городу. Ветер гнал по улице снег. Тонкая снежная мука летела в лицо, липла к щекам и тотчас таяла, и эти прикосновения, как быстрые поцелуи, вызывали томление и радость, и сладкое ожидание чего-то. (Сережа всю жизнь потом вспоминал этот вечер, летящий навстречу снег, радужный свет редких фонарей в запотевших очках, одышку волнения, свое разгоряченное мокрое лицо, которое он утирал рукавицей с налипшими на грубой шерсти комочками льда.)
«Мама по четвергам в ночную смену», — сказал он и смутился: мелькнуло догадкой, что Жанна может увидеть в его словах намек, которого он не предполагал. «Сам пришью», — прибавил он быстро.
«Как же, пришьешь! Карман пришить это тебе не с парадигмами разбираться, — вспомнила Жанна какие-то парадигмы, о которых шла речь на заседании общества. — Сейчас зайдем к тебе, я помогу; нехорошо весь день с оторванным карманом».
(Он потом всегда вспоминал, как они, не дойдя до общежития, повернули обратно и шли торопливо, прибавляя шагу, будто стараясь обогнать что-то; как оба молчали и сделались даже отчего-то невеселы; как, редко перебрасываясь словами, ехали в полупустом холодном троллейбусе с густо заиндивевшими стеклами. Они устроились на переднем сиденье; на остановках, когда отворялись дверцы, их обдавало холодом; ему было страшно, он взял руку Жанны в свою; она не повернулась к нему, — не моргая, смотрела своими большими глазами в просторное стекло водителя; Садовая, пустая и холодная, плыла под колеса троллейбуса. Он сказал: «Нам на следующей».)
Они спохватились, когда всё так же, молчаливо торопясь, уже поднялись по темной лестнице к дверям Сережиной квартиры. «Можно я тебя поцелую?» — спросил Сережа. Жанна повернула его за плечи к себе, обняла, прижала крепко. Смешно: он снова поцеловал ее в щеку. Отпирая дверь, он долго не мог справиться с ключом. Она сказала: «Давай я!» Он сердито замахал головой. Но тут дверь, будто сама собой, отворилась. Квартира была маленькая, зато (редкость!) отдельная: Сережин отец получил — ударник Метростроя. Были еще наручные часы в тяжелом стальном корпусе с надписью на тыльной стороне — благодарность от наркома Кагановича. С этими часами на руке отец ушел на фронт — взрывать мосты, и не вернулся.
В крохотной передней — вдвоем еле втиснулись — Жанна присела, воюя с непослушной застежкой на ботах. Сережа сбросил пальто на пол («У тебя что — и вешалка оборвалась?» — «Уже давно»), шагнул в комнату. Не зажигая свет, остановился на пороге. Жанна подняла глаза: тощий, шея длинная, хохолок на макушке, в смятении слегка растопырил руки, как крылья, — журавлик. («Пойдем в лопушки», — вдруг вспомнила Жанна и тихо засмеялась.)
В комнате по радио исполняли увертюру к опере Глинки «Руслан и Людмила».
«Тебе не больно?»
«Нет. Мне хорошо».
«Я боялся причинить тебе боль».
«Наверно, когда любишь, не замечаешь боли».
«Я думал, у тебя раньше уже было что-то».
«У меня жених был. Погиб на войне».
«Но этого у вас не было?»
«Он хотел очень, но я не могла, — сказала Жанна. — Потом жалела. Когда погиб».
Она говорила правду, потому что верила каждому слову, которое произносила.
«На первом курсе все думали про тебя с Холодковским».
Едва почувствовав себя мужчиной, Сережа, по мужскому обыкновению, уже ревновал к прошлому.