Частные уроки. Любвеобильный роман
Шрифт:
«Всё бы отдала, задушил бы их кто-нибудь. Надоели! — сказала Малушка. — Да ты раздевайся. Смотри, мокрый, — она потрогала рукав моего пиджака. — Вешай на стул. Пусть сохнет. Тебе видно? Я свет не буду зажигать, боюсь, Пуньку разбудим».
«Кто это — Пунька?»
«Как кто! Павел Петрович. Сынок мой. Четыре года».
Комната была освещена падавшим в окно светом уличного фонаря.
Малушка сбросила туфли и подошла к детской кроватке, черневшей решеточкой высоких бортов.
«Такой чудесный! Потом посмотришь. Я его поп'uсать разбужу».
«Может, мне уйти?»
«Зачем? Он же спит. Он у меня молодец: спит крепко. Да и куда ты сейчас пойдешь — такой ливень!»
Малушка сняла
«Тебе в туалет не надо? — спросила Малушка. — Налево вторая дверь... Нет? Ну, подожди, тогда я схожу. И помоюсь немного».
Она повертелась так и этак, быстро расстегнула и сбросила лифчик, пояс, трусики, скомкала и сунула под матрас. Накинула халатик и скрылась за дверью.
...Когда я мечтал о том, чего я так долго желал и что должно было сейчас исполниться, я представлял себе стремительную страстную сцену, что-то безоглядное, вихревое, затягивающее, как пучина, а всякие подробности, тоже по-своему волнующие, которые я перебирал в воображении, должны были, казалось мне, неспешно предлагать себя позже, потом, когда главное впервые уже совершится. Мысль, что вместо изъявления отчаянной страсти я должен буду на глазах у женщины, которая готова стать моей, раздеваться, расстегивать пуговицы, подвязки на носках, оковывала меня, как во сне, когда вдруг понимаешь, что не можешь пошевелиться. А тут еще этот Пунька каждую минуту может проснуться и закричать... Я уже злился на себя, за то, что, не ведая броду, затеял эту игру, и на Малушку, для которой все, что пока сокрыто для меня, привычно и просто; какой-то скучный голос в душе подсказывал мне сбежать, но я знал наперед, что, если ударюсь в бегство, нипочем не прощу себе этого. Теперь — когда заветное желание уже начало осуществляться, когда я за считанные минуты уже успел вобрать взглядом в полумраке комнаты наготу моей первой женщины!..
«Да ты еще не разделся!.. Вот так кавалер, заставляет даму ждать... Или забыл, зачем пришел?»
Малушка тихо засмеялась. От нее пахло влагой, миндальным мылом, чем-то манящим и неведомым.
«Ты смешной. Я отвернусь и буду ждать».
Она уже забралась под одеяло.
Мои прыгающие пальцы никак не могли справиться с пуговицами.
... «Не спеши»... Малушка крепко сжала пальцами мое плечо. По ее дыханию я понимал, что у меня начинает получаться что-то. Сознание, почти утраченное в первые минуты, возвращалось ко мне, как выявляются предметы из расходящегося тумана и организуют пространство вокруг. Я почувствовал, как проклевывается во мне самоуверенность мужчины, убеждающегося, что он удовлетворяет женщину на ложе. В эту минуту неправдоподобно громко зазвонил телефон.
«Вот дурак, — замерла Малушка. — Пуньку разбудит».
Она выскользнула из моих рук и побежала босиком к двери.
Телефон снова зазвонил, будто под самым ухом.
«Теперь будет всю ночь трезвонить, спать не даст сволочь», — раздался из коридора старушечий голос.
В комнате у самой двери чернел на стене прямоугольник навесного аппарата.
«Я сплю. Оставь меня в покое, — сердито сказала Малушка в трубку. — Очень глупо. Ну, приезжай, проверяй. Не могу больше говорить — Пунька проснется».
Рычаг телефона клацнул, как винтовочный затвор.
«Ей вообще телефон не положен, — объявил в коридоре другой голос. — А кому надо, не добьешься».
«У меня муж в оперативной части работал, нам отдельный телефон полагался. Вот они и злятся».
Малушка быстро забралась под одеяло.
«Замерзла совсем. Видишь, ноги какие холодные»...
Я ушел от нее под утро. Дождь кончился. На бульваре пахло мокрой листвой. У Арбатских ворот сутулился в кресле Гоголь, кутаясь в тяжелую бронзовую шинель.
Поначалу я летел, как на крыльях. Радость совершившегося, радость оттого, что совершилось то, чего я давно желал и ждал, несла меня. Земля будто сама катилась мне под ноги. Я не мог согнать улыбку с лица, мне хотелось петь, приветствовать редких встречных добрыми, веселыми словами. Но постепенно, будто я подымался в гору, шаг мой делался тяжелее, неуютные мысли начали, как кислота, разъедать мою радость, возникавшие в памяти картины понуждали морщиться от стыда. Я думал о том, что еще вчера в это время я не был знаком с женщиной, даровавшей мне эту радость, и о том, что, если бы Лёвка познакомил с ней не меня, а какого-нибудь другого из своих приятелей, то всё, что произошло, произошло бы не со мной, а с ним, с другим. Я вспоминал бутылки, шумно раскатившиеся под моими ногами, и «толстожопого», и телефонный звонок, и всего больше Пуньку, то ли спавшего, то ли не спавшего за высокими бортами детской кроватки у нашего изголовья, и от предположения, что Пунька не спал, всё, что совершалось и говорилось между нами, казалось мне теперь особенно стыдным. Дома я слегка приотворил дверь в комнату родителей, прислушался, как они дышат. В столовой меня ожидали два бутерброда с сыром, прикрытые салфеткой, чайник с душисто заваренным чаем под бордовым стеганым колпаком, ломтик лимона, заранее положенный в стакан, — обычная мамина забота, когда я где-нибудь задерживался. Под стаканом на четвертушке бумаги — шутливая записка рукой отца: поскольку спокойная ночь уже позади, он сразу желал мне доброго утра. Я не стал ни ужинать, ни завтракать; запалил в ванной газовую колонку, скинул одежду и долго стоял под горячим душем. Потом расстелил на диване в столовой свою постель и, будто с вышки нырнул, погрузился в сон.
Когда я проснулся, первое мое желание было — скорее снова оказаться у Малушки.
Номер телефона Малушка мне не дала — обещала позвонить сама, как только обстоятельства позволят. На шестой день я набрался смелости, махнул рукой на мужское самолюбие и отправился к ней. Я остановился у двери, задыхаясь от волнения, — каждое мгновение однажды пережитого за этой дверью казалось мне прекрасным. Подняв руку к звонку, я вдруг сообразил, что не знаю фамилии Малушки, как, впрочем, и настоящего имени ее. Татарка, — вспомнил я. Возле звонка на листке были начертаны одна под другой пять или шесть фамилий, все одинаково однообразные, не оставлявшие простора для предположений. Я глубоко вздохнул, побеждая страх, и наобум четыре раза нажал белую кнопку. Дверь почти тотчас распахнулась — на пороге стояла Малушка.
«Нет, нет, ко мне нельзя. Я занята».
«На пять минут». Мне было противно — так жалобно прозвучал мой голос.
«Нет, нет, никак нельзя». Придерживая меня рукой, Малушка через плечо крикнула кому-то: «Это агитатор. Я сейчас».
«Ты позвони мне завтра», — попросил я.
«Слушай, — сказала Малушка. — Ты лучше напиши этой девочке твоей. В Латвию. Чего она там мучается».
И она захлопнула дверь.
Если сидящего Гоголя, изваянного Андреевым, медленно обойти, двигаясь слева направо, увидишь, как ироническая улыбка на его лице постепенно оборачивается исполненной отчаяния трагической маской. Можно, впрочем, двигаться и в противоположную сторону.
На Арбатской площади я встретил своего школьного приятеля Гелю Семенова и, не в силах сдерживаться от терзавшей меня тоски, поведал ему о своем злосчастии. Геля оказался опытным психологом: он завел меня в первую же попавшуюся на нашем пути закусочную, взял двести грамм водки и до полуночи утешал меня рассказами о коварстве женщин, которых — женщин — было у него, судя по этим рассказам, видимо-невидимо.
Дома на покрытом белой скатертью столе мне были оставлены бутерброды с сыром, душистый чай и кружок лимона в стакане. Я остановился возле двери родителей и прислушался, дышат ли они. Они разговаривали обо мне.