Часы и голоса

Имя автора этого томика мне известно с юношеских лет, точнее — с начала двадцатых годов. На страницах тогдашних журналов его нередко можно было встретить рядом с именем Сергея Есенина, и звучало оно певуче — Рюрик Ивнев. Ознакомившись с этим томиком, мне захотелось сказать о нем хотя бы несколько слов — и о самих стихах, и о большом пройденном поэтом пути, перевалы которого уже видны на девятом десятке лет его жизни.

Не всегда был прямым и ясным этот путь, но в главном он никогда не отклонялся от пути Родины. Когда в октябрьские дни семнадцатого года многие поэты шарахнулись от революции, Рюрик Ивнев в стихотворении, появившемся тогда, назвал их кликушами, заявив, что ему постыдно быть среди них. В стихотворении этом он выразил горячее желание служить делу Октябрьской революции. Недаром спустя двадцать

с лишним лет, уже довольно пожилым человеком, в стихотворении, посвященном матери, он повторил эту мысль, припомнив, что в семнадцатом году он подошел к Кремлю с открытым сердцем, как младенцем подходил к матери.

Но вернемся к тем далеким годам. В те годы поэт выступал как публицист, с горячей защитой новой власти, сотрудничал с Анатолием Васильевичем Луначарским в Наркомпросе. Большую часть души при этом отдавал поэзии. Дружил с Есениным.

Но время на месте не стоит. К тому же оно, как выразился Маяковский, «вещь необычайно длинная». Вот и отшагало оно с той поры больше полувека. Наша поэзия немало сделала за эти долгие годы. В ней успела сложиться своя, уже советская, классика, взошло на ее небосклон целое созвездие имен. Судя по датам под стихотворениями, не сидел сложа руки в эти годы и Рюрик Ивнев, писал и писал много. Но как-то получилось, что имя его все эти годы было в тени. Поэтому-то мне и захотелось в этом кратком предисловии напомнить, что среди нас, советских поэтов, живет и работает старый поэт, наш старший товарищ, которому есть еще что сказать и который умеет это сказать.

В томике, — он довольно емкий, — немало стихотворений традиционно гладких, порой, пожалуй, даже старомодных. Но в нем немало и таких стихотворений, которые хочется перечитывать и которые нисколько не выпадают из современного стихотворного настроя. Пытливый читатель без труда их приметит. Стихи расположены в хронологическом порядке, с тем чтобы отобразить творческий путь поэта в движении.

Большой интерес в книге представляют воспоминания поэта о своих знаменитых современниках: о Владимире Маяковском, Александре Блоке, Сергее Есенине.

Степан Щипачев

Веселитесь! Звените бокалом вина! Пропивайте и жгите мильоны. Хорошо веселиться… И жизнь не видна, и не слышны проклятья и стоны! Веселитесь! Забудьте про все. Наплевать! Лишь бы было хмельней и задорней. Пусть рыдает над сыном голодная мать. «Человек, demi sec [1] , попроворней!» Веселитесь! Зачем вам томиться и знать, Что вдали за столицей холодной? Пальцы собственных рук он готов искусать, Этот люд, люд бездольный, голодный. Веселитесь! И пейте, и лейте вино, И звените звучнее бокалом, Пусть за яркой столицей — бездолье одно, Голод страшный с отравленным жалом; Пусть над трупом другой возвышается труп, Вырастают их сотни, мильоны! Не понять вам шептаний измученных губ, Непонятны вам тихие стоны!

1912

Петербург

Надо мной светит солнце горящее, Светит солнце горящее мне, В бесконечную даль уходящее Поле в жарком и ярком огне. А вдали, где волнистые линии, Уплывая, впились в небосклон, Расцветают кровавые лилии И доносится жалобный стон. Кто-то там, надрываясь от тяжести, Истомленный, угасший идет, Изнывая по маленькой радости, Что так страстно, но тщетно он ждет. Море ржи так красиво колышется, Так красиво колышется рожь. Тихий голос мучительно слышится: «Нет!

Напрасно ты радости ждешь!»

1912

Петербург

Мы въехали верхом в разрушенные стены, Остатки древнего величия Ани. Казалось мне, что вот — затеплятся огни, И город зашумит, восстав живым из тлена. И загудят опять забытые арены… Но день был тих, как ночь, мы ехали одни, Над нами веяли исчезнувшие сны, А здесь, внизу, все шло без перемены. Заброшенные в древний мир судьбой, Среди руин церквей бродили мы, как дети. Над нами свод небес прозрачно-голубой, Он был свидетелем промчавшихся столетий. А тени их, уставши от бессмертья, Ворвались в жизнь веселою гурьбой.

1912 Карс

Под свист, улюлюканье, адский хохот Белоснежных зубов и ртов озорных Пой, не боясь прослыть скоморохом, О самых первых чувствах своих. Пой о щенках с перебитыми лапами, О любви, поруганной когортой самцов, О покинутых девушках, любивших свято, О младенцах, оторванных от грудных сосцов. Пой о простых слезах человеческих, О судорогах тоски вековой. Пой о четырежды изувеченных, О лежащих на каменной мостовой. И чем горячей будет песня эта, Тем холодней ее примет мир. И первыми тебя осмеют поэты, Превратив твою горькую песню в тир.

1913

Меня дразнили мальчишки, Высмеивая мой Карс: «В нем пыльно и скучно слишком, Не то что в столицах у нас». Я отвечал им: пусть я До ваших столиц не дорос, Я рад, что в глухом захолустье Мне летом жить довелось. В столицах тенистые парки И важные господа, А в Карсе пыльно и жарко, Но веселы мы всегда. Шарманщик живет привольно, Хоть нет за душой ни гроша. Никто не крикнет: «Довольно! Порядок не нарушай!» В огромных ваших столицах С печатью ума на лбу Найдется ли карская птица, Предсказывающая судьбу? Вытягивая билетик, Ты получаешь ответ: Проживешь на земле не столетье, А всего девяносто семь лет. Разве это не лучше всех парков И причесанных улиц столиц? Ну и пусть у нас пыльно и жарко, Но зато столько сказочных птиц!

1913

Карс

Я надену колпак дурацкий И пойду колесить по Руси, Вдыхая запах кабацкий… Будет в поле дождь моросить. Будут ночи сырые, как баржи, Затерявшиеся на реке. Так идти бы все дальше. Даже Забыть про хлеб в узелке. Не услышу я хохот звонкий. Ах! Как сладок шум веток и трав, Будут выть голодные волки, Всю добычу свою сожрав. И корявой и страшной дорогой Буду дальше идти и идти… Много радостей сладких, много Можно в горьком блужданье найти.