Чайковский. Музыка и жизнь
Шрифт:
6. Музыкальные классы. Петербургская консерватория
Пётр Ильич, несмотря на эпизодические занятия музыкой, был в музыке дилетантом, то есть любителем, имеющим только поверхностное знакомство с ней, но он чувствовал насущную необходимость, потребность в музыке. Очень часто он был одержим желанием, или, как он говорил, «поползновением», что-нибудь сочинить, хотелось погрузиться в омут музыки. Он стал разучивать симфонию Бетховена. «Эта музыка настраивала меня на грустный лад и на неделю превращала в несчастного человека. С той поры меня заполнило неистовое желание написать самому симфонию, каковое при каждом соприкосновении с музыкой Бетховена прорывалось снова, но я слишком сильно чувствовал тогда моё невежество, моё полное бессилие во владении композиторской техникой, и это чувство доводило меня до отчаяния. Я всё более и более впадал в уныние, испытывал глубокую
В 1859 году произошло знаменательное событие: стараниями одного из выдающихся музыкальных деятелей, Антона Григорьевича Рубинштейна, и под покровительством великой княгини Елены Павловны было образовано Русское музыкальное общество, при котором открылись бесплатные музыкальные классы, которые разместились в Михайловском дворце. Классы были доступны для всех, и в них преподавали профессионалы. Желающие могли посещать курсы теории музыки, пения, хорового искусства, фортепиано, скрипки, виолончели. В дополнение к классам музыкального общества была образована бесплатная музыкальная школа хорового пения. Классы и школа быстро стали популярными, удивляя количеством и разнообразием тех, кто хотел учиться музыке, но не мог оплачивать частные уроки: среди них можно было увидеть чиновников, военных, купцов, лавочников и студентов, а также молодых женщин. Чайковский поступил в музыкальные классы. Он пишет в своей «Автобиографии»: «В 1861 году я познакомился с молодым лейтенантом гусарского гвардейского полка, большим почитателем истинной музыки, какое-то время даже посещавшим музыкально-теоретический курс, который Заремба (Николай Иванович) тогда преподавал для дилетантов. Этот офицер (Петр Платонович Мещерский), с которым меня вскоре связала сердечная дружба, немало удивился, когда однажды я начал импровизировать на фортепиано на предложенную им тему. Чем ближе он меня узнавал, тем более его изначальное удивление перерастало во внутреннее убеждение, что я музыкант с головы до ног и должен избрать музыку предметом серьезных и регулярных занятий. Он привёл меня к Зарембе, который взял меня учеником…».
В письмах сестре Саше, которая в ноябре 1860 года вышла замуж за Льва Васильевича Давыдова и уехала с ним в родовое гнездо декабристов Давыдовых Каменку, будущий композитор пишет: «Я… начал заниматься теорией музыки и очень успешно; согласись, что с моим изрядным талантом (надеюсь, ты это не принимаешь за хвастовство) было бы неблагоразумно не попробовать счастья на этом поприще. Я боюсь только за бесхарактерность; пожалуй, лень возьмет своё, и я не выдержу; ежели напротив, то обещаюсь тебе сделаться чем-нибудь», «кто знает, может быть, ты через года три будешь слушать мои оперы и петь мои арии».
В музыкальных классах Чайковский выбрал теорию композиции: вначале он занимался не очень серьёзно – на первых ступенях изучения гармонии многое было уже хорошо знакомо, ему было неинтересно. Но однажды всё вдруг изменилось, и из ленивого ученика Чайковский превратился в упорного, серьёзного студента. Герман Ларош, консерваторский друг Петра Ильича, позже удивлялся его трудолюбию и энергии, с которою тот писал огромные музыкальные задачи. Чайковский отвечал, что первое время на курсах Михайловского дворца он занимался «кое-как, знаете, как настоящий любитель», и что однажды Заремба после класса отозвал его в сторону и стал увещать его относиться к делу серьёзнее, между прочим, говоря, что у него несомненный талант, и вообще выказывая неожиданно тёплое к нему отношение. Тронутый до глубины души, Пётр Ильич решил с этой минуты бросить свою лень и начал работать со рвением, которое так и не покидало его в течение всего консерваторского поприща.
Близкий друг Чайковского Николай Иванович Кашкин рассказывает несколько по-другому этот эпизод. Видимо, об этом он слышал от самого Петра Ильича и запомнил, что не Заремба, а Антон Григорьевич Рубинштейн «обратил внимание на выдающуюся талантливость молодого чиновника и дал ему совет или заниматься вполне серьёзно музыкой, или же оставить занятия ею. Чайковский в то время совершенно преклонялся перед артистической индивидуальностью А.Г. Рубинштейна, и его мнение о его выдающейся талантливости дало ему толчок к полнейшему изменению в своём жизненном пути. Будучи натурой глубокой и страстной, Чайковский, оставив всякие колебания, решил бросить карьеру чиновника и сделаться музыкантом». Более убедительным кажется воспоминание Кашкина, потому что для Чайковского, конечно, Антон Григорьевич Рубинштейн был безусловным авторитетом, а увещевания Зарембы вряд ли бы усовестили Петра Ильича.
10 сентября 1862 года Пётр Ильич снова писал сестре Саше в Каменку: «Я поступил во вновь открывшуюся Консерваторию, и курс в ней начинается на днях. В прошлом году, как тебе известно, я очень много занимался теориею музыки и теперь решительно убедился, что рано или поздно, но я променяю службу на музыку. Не подумай, что я воображаю сделаться великим артистом, – я просто хочу только делать то, к чему меня влечёт призвание; буду ли я знаменитый композитор или бедный учитель, – но совесть моя будет спокойна, и я не буду иметь тяжкого права роптать на судьбу и на людей. Службу, конечно, я окончательно не брошу до тех пор, пока не буду окончательно уверен в том, что я артист, а не чиновник».
Департамент по-прежнему отнимал у Чайковского большую часть дня. В душе он решил к лету его бросить, но новый консерваторский друг, весьма начитанный молодой человек, не по летам солидный, ему этого не советовал:
– Из вас не выйдет ни Верди, ни Оффенбаха, – говорил Герман Августович Ларош, которому в то время едва минуло семнадцать лет, – а чем же вы будете жить?
Ларош ужасался, что музыкальные сведения Чайковского «были, мало сказать, ограниченны, но для двадцатидвухлетнего человека, решившего специально посвятить себя композиции, пугающе малы». Но Пётр Ильич не унывал и с огромной энергией принялся восполнять пробелы своего музыкального образования, проводя долгие часы в библиотеке консерватории. С Ларошем они часами играли в четыре руки и Бетховена, и «Жизнь за царя», и немецкие новинки. Вечером, провожая друг друга домой, они порой не могли расстаться до глубокой ночи, садились у ворот на тумбу, спорили, говорили о будущем, иногда пророчили друг другу великую музыкальную славу.
«Как теперь помню, – вспоминает Ларош, – я с желчью и озлоблением говорил о теории совокупного художественного произведения будущего. Пётр Ильич сочувственно слушал и помалкивал, и вдруг сказал: «Вместо того, чтобы говорить всё это, вы бы должны были это написать. У вас несомненное призвание стать музыкальным критиком». Хотя я Чайковского, как музыканта, считал гораздо моложе себя, ибо в консерваторию поступил более подготовленный, но в вопросах общих и житейских я, наоборот, его слушал и побаивался», «эти спокойные слова, произнесённые среди белого дня, в прозаической обстановке грязного от оттепели переулка, повергли меня в совершенное опьянение. Как сумасшедший, делая промах за промахом и перенося щелчок за щелчком, бросился я, девятнадцатилетний мальчишка, искать сотрудничества в тогдашних петербургских журналах. Прошло несколько лет, прежде чем эти поиски привели к какому-нибудь результату, но для меня нет и не может быть сомнений в том, что первоначальный толчок мне был дан Чайковским».
Друзья усиленно посещали итальянскую оперу, куда ученикам консерватории нередко удавалось попадать бесплатно. Ларош писал: «Василий Алексеевич Кологривов, один из ближайших друзей Рубинштейна и основателей Русского музыкального общества, одновременно занимал должности инспектора оркестров Императорских театров и инспектора консерватории. Чрезвычайно добродушный, приветливый к молодёжи и горячо преданный делу консерватории, он всякими путями доставлял нам даровой вход в театр; главным образом, он нас посылал в оркестр, для чего мы облекались в чёрные сюртуки, а у кого были и фраки, и белые галстуки, сообщавшие нам обманчивое сходство с музыкантами оркестра; затем, он давал нам контрамарки на балкон и в партер (при тогдашнем, нередко пустынном состоянии театров это было вполне в его власти); наконец, в экстренных случаях, для консерватории брались целые ложи, певцам больше в итальянскую оперу, теоретикам в ту и другую, в случае новинки».
По прошествии одного учебного года Чайковский убедился и утвердился в своём призвании. Отец Илья Петрович великодушно поддерживал сына. Через 16 лет Чайковский говорил об этом: «Не могу без умиления вспомнить о том, как мой отец отнёсся к моему бегству из министерства юстиции в консерваторию. Хотя ему было больно, что я не исполнил тех надежд, которые он возлагал на мою служебную карьеру, хотя он не мог не огорчиться, видя, что я добровольно бедствую ради того, чтобы сделаться музыкантом, но никогда, ни единым словом не дал мне почувствовать, что недоволен мной. Он только с тёплым участием осведомлялся о моих намерениях и планах и ободрял всячески. Много, много я обязан ему. Каково бы мне было, если б судьба мне дала в отцы тиранического самодура, какими она наделила многих музыкантов?».