Чайковский. Музыка и жизнь

Рядчикова Татьяна

Пётр Ильич решает оставить службу и в письме к сестре Александре 15 апреля 1863 г. излагает мотивы своего решения: «Милый друг Саша! Из полученного от тебя сегодня письма к папаше я вижу, что ты принимаешь живое участие в моём положении и с недоверием смотришь на решительный шаг, сделанный мною на пути жизни. Поэтому-то я и хочу подробно объяснить тебе, что я намерен делать и на что я надеюсь, Ты, вероятно, не будешь отрицать во мне способностей к музыке, а также и того, что это единственное, к чему я способен. Если так, то понятно, что я должен пожертвовать всем, чтобы развить и образовать то, что мне дано Богом в зародыше. С этою целью я начал серьезно заниматься теорией музыки. Пока это мне не мешало кое-как заниматься и службою, я оставался в министерстве, но так как занятия мои делаются всё серьёзнее и труднее, то я, конечно, должен выбрать что-нибудь одно: добросовестно служить при моих занятиях

музыкою невозможно; получать даром жалованье целую жизнь нельзя, да и не позволят, следовательно, остается одно: оставить службу (тем более, что я к ней всегда могу возвратиться). Одним словом, после долгих размышлений я решился причислиться к министерству, оставив штатное место и лишившись жалованья. Не заключи из этого, что я намерен делать долги или вместо жалованья выпрашивать деньги у напаши, которого положение теперь далеко не блистательно. Конечно, я немного выиграл в материальном положении, но, во-первых, надеюсь в будущем сезоне получить место в консерватории (помощник профессора); во-вторых, я уже достал себе на будущий год несколько уроков, в третьих – это самое главное – так как я совершенно отказался от светских удовольствий, от изящного туалета и т. д., расходы мои сократились до весьма малых размеров. После этого ты, вероятно, спросишь, что из меня выйдет окончательно, когда я кончу учиться. В одном только я уверен, что из меня выйдет хороший музыкант, и что я всегда буду иметь насущный хлеб. Все профессора в консерватории мною довольны и говорят, что при усердии из меня может выйти многое. Всё вышесказанное я пишу не из хвастовства (кажется, это не в моем характере), а говорю с тобой откровенно и без всякой ложной скромности. Когда кончу курс консерватории, мечтаю на целый год приехать к тебе, чтобы среди тишины и покоя написать что-нибудь большое, а потом пойду мытарствовать по свету!»

Илья Петрович не мог материально поддерживать сына, но предоставил ему кров и пропитание. Пётр Ильич, уверовав в своё призвание, сознательно выбрал нужду и лишения, отказавшись от обеспеченности. Обещание, данное сестре: бросить светские удовольствия, жить уроками, ограничить свои траты до минимума – Пётр Ильич выполнил. «От светского молодого человека, – по словам Модеста Ильича, – не осталось и следа. С длинными волосами, одетый в собственные обноски прежнего франтовства, он внешним образом переменился так же радикально, как и во всех других отношениях… Если бы Пётр Ильич захотел, он опять бы нашёл, где провести время в праздности. Но он хотел одного – учиться… Отречение от всего прежнего и сопряжённые с ним лишения, не внесли никакой горечи в настроение Петра Ильича. Напротив, он только весело подшучивал над своей нищетой и редко в жизни был так бодр и ясен. В маленькой, узкой комнате…, вмещавшей лишь постель да письменный стол, начинал он радостно новую, многотрудную жизнь и, просиживая ночи над музыкальными задачами, был совершенно счастлив и покоен от уверенности, что теперь он стоит на верном пути».

С отъездом из дома сестры Александры десятилетние близнецы Модя и Анатоша остались практически беспризорные. Илья Петрович был занят в своём кабинете работой, Петя мало интересовался их жизнью. Но «однажды, в один из таких тусклых вечеров, когда мы готовы были повторять только слово: “скучно, скучно” и с нетерпением ожидать часа, когда велят идти спать, Анатолий и я сидели, болтая ногами, на подоконнике в зале и решительно не знали, что с собой делать. В это время прошел мимо нас Петя. С тех пор как мы себя помнили, мы росли в убеждении, что это существо не как все, и относились к нему не то что с любовью, а с каким-то обожанием. Каждое слово его казалось священным. Откуда это взялось, не могу сказать, но, во всяком случае, он для этого ничего не делал… Уже от одного сознания, что он дома, что мы его видим, нам стало веселее, но какова же была наша радость, наш восторг, когда он не прошёл мимо по обычаю, а остановился и спросил: “Вам скучно? Хотите провести вечер со мною?” И до сих пор брат Анатолий и я храним в памяти малейшую подробность этого вечера, составившего новую эру нашего существования, потому что с нею началось наше тройное единение…».

К своему удивлению, Модя сделал для себя открытие: «во-первых, что брат Пётр и труд – два понятия вполне уживающиеся, и, во-вторых, что кроме музыки приятной и интересной, существует ещё какая-то необычайно неприятная и скучная, которая гораздо важнее первой. Отлично помню я упорное, по нескольку часов подряд, играние братом не опер и не благозвучных пьес, что я так любил, а каких-то отвратительных, недоступных моему пониманию фуг и прелюдий. Настойчивость его в этом случае повергала меня в такое же недоумение, причиняло такую же досаду, как и корпение его над нотной бумагой долгими часами, которые, по моим тогдашним понятиям, можно было провести гораздо приятнее в болтовне и гулянье. Удивлению моему не было границ, когда он объяснил мне, что «решает задачи». Странно и дико мне показалось, что такая милая забава, как музыка, имеет что-то общее с постылой математикой».

Пётр Ильич писал сестре: «Привязанность моя к этим человечикам…с каждым днём делается больше и больше. Я внутренне ужасно горжусь и дорожу этим лучшим чувством моего сердца. В грустные минуты жизни мне только стоит вспомнить о них – и жизнь делается для меня дорога».

Родственники восприняли поступок Петра Ильича буквально в штыки. Суровый дядюшка Пётр Петрович Чайковский, узнав о поступлении племянника в консерваторию и оставлении им службы в департаменте юстиции, воскликнул:

– А Петя-то наш, Петя! Какой срам! Юриспруденцию на гудок променял! Как не стыдно променять вицмундир на гудок!

Старший брат, Николай Ильич, тоже принадлежал к числу тех близких, которые осуждали решение Петра Ильича бросить службу и поступить в консерваторию. Воспользовавшись случаем, когда они однажды ехали в экипаже вдвоём, Николай начал отговаривать брата:

– Петя, опомнись, остановись, одумайся! Чиновник в департаменте юстиции – это верный кусок хлеба, это продвижение по службе. А что тебя ждёт с твоей музыкой? Надежды на талант Глинки в тебе нет, стало быть, ты осуждён на самое жалкое существование музыканта средней руки.

Пётр Ильич ничего не ответил, и оба брата доехали молча до места, где им нужно было разойтись. Но когда через несколько минут Пётр Ильич вышел из саней, то взглянул на Николая и запальчиво сказал:

– С Глинкой мне, может быть, не сравняться, но увидишь, что ты будешь гордиться родством со мной!

Как говорил Николай Кашкин, «по воззрениям того времени, так называемый «порядочный человек» мог заниматься музыкой только между делом, как любитель, не иначе».

7. «Гроза». «Характерные танцы». «Нет другой дороги, как музыка»

На лето ученикам композиторского класса задавали обширную работу. Пётр Ильич выбрал себе программой «Грозу» Островского. Оркестр он взял самый что ни на есть «еретический»: с большой тубой, английским рожком (чего терпеть не мог Антон Григорьевич Рубинштейн), большим барабаном и тарелками. «Вероятно, – пишет Ларош, – он со свойственным ему оптимизмом надеялся, что под флагом программы эти отступления от предписанного ему режима пройдут безнаказанно. Как и всегда, он кончил свою работу к сроку, даже несколько раньше. Не помню, почему он вместо того, чтобы представить её лично, отправил партитуру ко мне по почте с поручением отнести её к Антону Григорьевичу. Рубинштейн велел мне прийти к нему через несколько дней для выслушивания отзыва. Никогда в жизни не получал я такой головомойки за собственные проступки, какую здесь (помнится, в прекрасное воскресное утро) мне довелось выслушать за чужой. С бессознательным юмором Рубинштейн поставил вопрос так: «если бы вы осмелились мне принести такую вещь своей работы…» и затем пошел пробирать меня, что называется, на все корки. Совершенно истощив запас своего гнева, запальчивый директор консерватории не приберёг ничего про настоящего виновника, так что когда через несколько дней прибыл Пётр Ильич и отправился, в свою очередь, слушать приговор, он был встречен чрезвычайно ласково, и на его долю досталось лишь несколько коротких сетований».

Сам Чайковский позже вспоминал: «Рубинштейн только один раз рассердился на меня: я ему принес после летних каникул увертюру под названием “Гроза”, в которой наделал глупостей по части формы и инструментовки. Он был огорчён и объявил, что даёт себе труд преподавать искусство композиции вовсе не для того, чтобы создавать глупцов».

Следующим самостоятельным сочинением периода консерваторского ученичества были «Характерные танцы», вошедшие затем в несколько изменённом и дополненном виде балетным номером в оперу «Воевода». К весне 1865 г. «Характерные танцы» были закончены и готовы к публичному исполнению, что и произошло 30 августа 1865 года в Павловске под управлением знаменитого Иоганна Штрауса. Сам автор, к сожалению, не услышал этого исполнения, поздно увидев афишу.

Потом в ученических концертах консерватории были исполнены квартет и увертюра Чайковского. Между тем финансовое положение Петра Ильича было нестабильным, накопились долги. Он стал подумывать о возвращении на государственную службу, и кто-то из его друзей даже подыскал ему место «надзирателя за свежей провизией» на Сенном рынке. Но 8 сентября 1865 года Пётр Ильич писал Александре: «Начинаю помышлять о будущем, то есть о том, что мне придётся делать по окончании в декабре курса консерватории, и все более и более убеждаюсь, что уже мне теперь нет другой дороги, как музыка».