Чайковский. Музыка и жизнь
Шрифт:
В Гапсале Александра Ивановна Давыдова (свекровь Александры Ильиничны) с двумя дочерьми, Софьей Васильевной и Верой Васильевной, занимала дом. Рядом стоял небольшой домик, в котором жила бедная вдова с сыном. Она сдавала две комнаты, которые и заняли Пётр Ильич с братьями. Модест Ильич вспоминал: «Так как денег было у всех троих очень мало, то обед, состоявший из двух блюд, от кухмистера, брался только на две персоны. Вследствие этого все три брата жили немножко впроголодь. Помню до сих пор эти обеды, сопровождавшиеся весёлым хохотом над бедой и комическими эпизодами во время дележа, когда Пётр Ильич, распоряжавшийся им, становился в тупик, как справедливо разделить на «три» равные части «две» половины цыплёнка, или, когда он и я, оба очень мало разборчивые в еде, с жадным нетерпением смотрели на то, что нам оставит от своей порции с детства прихотливый и разборчивый Анатолий. Когда становилось очень голодно, три брата прибегали к кофе с горой булок в экстраординарные часы или же, против воли выдав свой голод перед Давыдовыми, пользовались их гостеприимством. Последние отлично знали настоящее положение, но предложить столоваться у них не могли, потому что сами брали себе еду из ресторана порционно и справедливо боялись отказа Петра Ильича обедать
15. Вера Васильевна Давыдова (Бутакова)
Пётр Ильич нравился девушкам. И если в Училище правоведения друзья звали его Чаинькой, то сёстры Лопухины, когда он гостил в имении Трубецких Ахтырка, дали ему прозвище «иволга», потому что впечатление, производимое им, напоминало радостное и светлое пение этой птицы».
Вера Васильевна Давыдова, младшая сестра Льва Давыдова, мужа Александры Ильиничны, была влюблена в Петра Ильича. Юрий Львович Давыдов в своих «Записках» писал, что «младшая дочь декабриста, Вера Васильевна Давыдова, в молодые годы была очень красивой, обладала изумительным цветом лица. Она неплохо рисовала и страстно любила музыку, недурно играла на рояле. Она много играла в четыре руки с Петром Ильичом во время его пребывания в семье Давыдовых. Общность интересов, обоюдный культ творчества Моцарта привели ещё совсем юных людей к взаимному увлечению. Со стороны Веры Васильевны это чувство было особенно глубоким. Роман продолжался около трёх лет, но более близкое знакомство Петра Ильича с Верой Васильевной… открыли ему глаза на присущий Вере Васильевне снобизм, чрезмерную любовь к высшему свету и поклонение великим мира сего. Всё это было чуждо Петру Ильичу и действовало на него охлаждающе».
«Ты спрашиваешь, отчего я решился ехать в Гапсаль, зная, что в нём живёт особа, для которой моё присутствие небезопасно. Во-первых, оттого, что некуда было больше деться; во-вторых, мне хотелось провести лето со всеми, а в-третьих, мне кажется, что если то, что ты предполагаешь, существует действительно, то скорее моё отсутствие вредно для неё, чем присутствие. Когда меня нет, мою особу можно себе воображать, пожалуй, достойную любви, но когда женщина, любящая меня, ежедневно сталкивается с моими далеко не поэтическими качествами, как-то: беспорядочностью, раздражительностью, трусостью, мелочностью, самолюбием, скрытностью и т.д., то, поверь, ореол, окружающий меня, когда я далеко, испаряется очень скоро», «Может быть, я слеп и глуп, но клянусь тебе, кроме самого простого дружеского расположения я ничего не замечаю. Итак, не сердись на меня и ради бога не думай, что я с какою-то печоринскою гордыней и злобой воспаляю намеренно нежное сердце, чтобы потом поразить его еще более холодным равнодушием. На такую крупную подлость я совершенно не способен, тем более, что нет предела любви и уважению, которые я питаю ко всему этому семейству», – писал Чайковский сестре Александре.
Однако недвусмысленное положение сохранялось, и 16 апреля 1868 года Пётр Ильич в отчаянии просит совета у сестры: «Одно, что меня мучит и тревожит, – это Вера. Научи и наставь мне: что мне делать и как поступать в отношении её? Я хорошо понимаю, чем бы это всё должно бы было окончиться, – но что прикажешь делать, если я чувствую, что я бы возненавидел её, если б вопрос о завершении наших отношений браком сделался серьёзным. Я знаю, что она из гордости, а другие по неведению или по иным соображениям ни мало не воображают о том, но я знаю также, что, несмотря ни на какие препятствия, я бы должен был принять на себя инициативу в этом деле и благоприятное решение его считать для себя величайшим счастьем, ибо таких чудных созданий, как она, – нет. Но я так подл и неблагодарен, что не могу поступить, как бы следовало, а мучаюсь ужасно! Помоги мне успокоиться, и, ради бога, разорви это письмо».
24 сентября 1868 года Пётр Ильич снова пишет сестре: «Милая моя Саня! Три дня тому назад получил твоё письмо, и так из него явствовало, что В. (Вера) терзается сомнениями насчёт моей дружбы, то поспешил отвечать тебе, чтобы ты с своей стороны написала и успокоила её… Что я буду всегда немножко страдать своим бессилием сделать её счастливою, дать исход чувству, которое, как она выражается, поглотило всё её существование, – это несомненно и неизбежно. Тут дело идёт о счастии целой жизни, и странно было бы, если б я совершенно равнодушно относился к её любви ко мне. Именно потому, что я всей душой её люблю и благодарен ей, я должен немного мучиться. А уж в том, что я давно отвечаю ей в сердце самой тёплой дружбой и благодарностью, в этом уверь её, пожалуйста, если (чему я удивлюсь) она может сомневаться. Что касается до моей холодности, которая её так огорчает, то она происходит от множества причин, из которых главная есть та, что я её люблю как сестру, но отношения наши (вследствие гнёта разных общественных условий) не могут быть искренни, а это ставит между нами какую-то стенку, сквозь которую мы не можем относиться прямо друг к другу. Кроме того, тут есть целая бездна разных психологических тонкостей, которые проанализировать мог бы разве какой-нибудь Толстой или Теккерей. Во-первых, мы постоянно лжём друг другу; она (боясь, по её выражению, надоесть постной миной) притворяется равнодушной, я делаю вид, что ничего не понимаю и не знаю. Между тем мы оба понимаем и знаем друг друга, – и вот в наших разговорах звучит какой-то диссонанс. Это меня раздражает, я начинаю делаться злым, чувствую, что не могу этого скрыть; она чувствует, что я это чувствую, я чувствую, что она это чувствует, что я это чувствую, и т.д. до бесконечности.
Есть ещё одна причина. Мне часто приходит в голову, что она оттого меня так любит, что воображает меня музыкальным гением, а я очень часто мучаюсь своим (может быть, и мнимым) творческим бессилием и бешусь, что не соответствую идеалу, которому она поклоняется».
Не дождавшись предложения руки и сердца от Петра Ильича, Вера Васильевна в 1871 году вышла замуж за вице-адмирала, героя Севастопольской кампании, Ивана Ивановича Бутакова, который был старше её на двадцать лет, родила ему троих сыновей. Положение мужа открыло Вере Васильевне двери высшего света и двора. После замужества она стала такой важной, что, по словам самого Чайковского, «просто лопалась от важности». Однако её девическая влюблённость в Петра Ильича не прекращалась и вновь вспыхнула, когда Вера Васильевна овдовела. Она буквально преследовала Чайковского в Каменке, старалась устроить встречи с ним наедине, но бывала, как он выразился, «кисла, скучна и слегка надоедна». Больше всего раздражало в ней её гонение на игру в карты, за которой Петр Ильич регулярно отводил душу по вечерам. Однажды в Петербурге на вопрос Веры Васильевны, куда он торопится, Пётр Ильич, как вспоминает Юрий Львович Давыдов, «объяснил, что он взял ложу в Александринский театр, чтобы позабавить нас, племянников… «А что сегодня дают в театре?» Пётр Ильич ответил: «Горячее сердце» Островского». Вера Васильевна сделала небольшую гримаску и сказала: «Не люблю я этих купеческо-мужицких спектаклей, и хотя признаю талант и мастерство Островского, всё же нахожу, что он мог бы избрать более интересные темы для своих сочинений». В этой фразе сказался весь её нездоровый снобизм, и мне стало понятно, на чём дядя Петр Ильич разошёлся с Верой Васильевной ещё в молодости. Взглянув на Петра Ильича, я увидел грусть в его глазах, как бы говорящих: «как мне тебя жалко…», но в спор с ней он не вступил».
2 июня 1879 года Чайковский писал из Каменки брату Модесту: «В.В. Бутакова прозвела на меня (но это между нами) комическое впечатление. Она сделалась окончательно придворной дамой, и из уст её так и сыпятся имена лиц царской фамилии. Но комизм состоит собственно в том, что приняла совершенно тон Анны Павловны Шерер и, говоря об августейших особах, принимает грустно-задумчивый тон, который подметил Толстой. Но, впрочем, очень мила».
Вере Васильевне Чайковский посвятил цикл фортепианных пьес «Воспоминания о Гапсале», переписал их и подарил ей. Вера Васильевна очень дорожила подарком.
16. Дезире Арто. «Это всё-таки не любовь»
Весной 1868 года в Москву на гастроли приехала итальянская труппа во главе с импресарио Мерелли. «Труппа, – как вспоминал Герман Ларош, – была составлена из артистов пятого и шестого разряда, без голосов, без талантов; единственное, но яркое исключение составляла тридцатилетняя девушка с некрасивым и страстным лицом, только что начинавшая полнеть и затем быстро состарившаяся и видом, и голосом. Дочь известного валторниста, племянница еще более известного скрипача, Дезире Арто, получила свое вокальное образование у знаменитой Полины Виардо, которой, как говорят, она в некоторых отношениях подражала. Голос её, по-видимому, сильный и способный к самому драматическому пафосу, был в действительности непрочен, и, как я уже сказал, артистка лишилась его в сравнительно молодые годы, лет шесть или семь после описываемого мною времени. Но помимо драматического тембра, этот голос был чрезвычайно способен к фиоритурам и руладам. А так как, будучи сопрано, он имел прекрасный низкий регистр, дававший возможность исполнять многие меццо-сопранные партии, то репертуар певицы был почти неограничен. Говорят, что на представлениях в Праге «Трубадура» она в чётные разы пела Азучену, а в нечётные – Леонору. Совершенно недоступны ей были только высокие колоратурные партии, вроде Амины или Лючии, так как вверху диапазон её был ограничен и уже до она брала не без усилия. Дезире Арто неоднократно появлялась на подмостках петербургского Большого театра, где её выслушивали почтительно и вежливо; говорят, что в ранней молодости она в Париже провалилась окончательно и больше никогда не пробовала изменить там мнение в свою пользу. Раньше её приезда в Москву два города, Берлин и Варшава, полюбили её чрезвычайно. Но нигде, кажется, она не возбудила такого громкого и дружного восторга, как в Москве. Для многих из тогдашней музыкальной молодежи, прежде всего для Петра Ильича, Арто явилась как бы олицетворением драматического пения, богинею оперы, соединившей в одной себе дары, обыкновенно разбросанные в натурах противоположных. Интонировавшая с безукоризненностью фортепиано и обладавшая превосходной вокализацией, она ослепляла толпу фейерверком трелей и гамм и, должно сознаться, что значительная часть её репертуара была посвящена этой виртуозной стороне искусства, но необыкновенная жизненность и поэтичность экспрессии, казалось, поднимала и низменную подчас музыку на высший художественный уровень». Итальянская труппа благодаря Арто понравилась московской публике и на следующий год итальянцы вернулись уже на три месяца, а в 1869 году на весь сезон.
Арто, будучи некрасивой, по словам Лароша, «покоряла сердца и мутила разум наравне с безукоризненной красавицей. Удивительная белизна тела, редкая пластика и грация движений, красота рук и шеи были не единственным оружием: при всей неправильности лица, в нём было изумительное очарование и, между несметным множеством виденных мною Маргарит, я не помню более идеальной и пленительной. Конечно, тут подкупал драматический талант. Я не видал человека более сжившегося со сценой: от первого, по-видимому, незначительного движения, до последнего крика торжества или отчаяния -иллюзия была полная; ни одна черта не обличала лицедейки, нигде не позволяли вам выходить из области грёзы и вымысла, и это тем удивительнее, что драматический талант Арто не имел специальности, что комическое, трагическое и деми-карактер равно были её царством. Эта энциклопедичность и объективность дарования не сопровождались холодностью, а были последствием необыкновенного богатства и отзывчивости натуры, умевшей воспламеняться в самых различных и, по-видимому, исключавших одна другую задачах».
Де Лазари тоже оставил словесный портрет Дезире Арто: «Лицом она была некрасива: нос её был широк, губы немного слишком толстые, но, несмотря на это, в выражении глаз, в манерах, изящных и грациозных, в обращении со всеми, в умении каждому сказать милое слово, приветливо поклониться… было столько прелести, что обаяние её распространялось решительно на всех».
Пётр Ильич, будучи равнодушен к женским чарам, не смог противостоять обаянию артистки.
– Ах, Моденька, – писал он брату в ноябре, – чувствую потребность излить в твое артистическое сердце мои впечатления. Если бы ты знал, какая певица и актриса Арто!! Ещё никогда я не был под столь сильным впечатлением артиста, как на сей раз. И как мне жаль, что ты не можешь слышать её и видеть! Как ты бы восхищался её жестами и грацией движений и поз!