Чебурашка
Шрифт:
Смотрю в окно — стоит.
Вот что хочет этим доказать?!
Волна гнева душит, сдавливая горло. Ставшие родными злость и обида застят глаза. Стоит он, весь несчастный. Чего-то ждет. Объяснений? Может, мне еще и извиниться?
Или это из серии — назло маме отморожу уши. Мол, смотри, Зоя, как из-за тебя я подыхаю на морозе. На улице минус двадцать. Ну уж нет уж! Если хочет замерзнуть насмерть, то нечего это делать под нашими окнами!
Проходит еще полчаса, прежде чем моему терпению приходит конец.
Тоже мне, Иван III
Хватаю пуховик и шапку, сую ноги в ботинки и сумасшедшей фурией вылетаю за дверь.
Глава 30
Ноги стремительно отстукивают ступеньку за ступенькой. С каждым шагом решительность, злость и вообще полное ведро коктейля из всех имеющихся во мне отрицательных эмоций отключают всякий здравый смысл. Толкая тяжелую дверь подъезда, ловлю себя на мысли, что будет очень жаль, если сейчас вдруг окажется, что Матвей уже уехал.
Уехал, так и не дождавшись… чего бы он там ни ждал.
Это вполне было бы в его духе. Ждать Соколовский никогда не любил.
Но нет. Стоит.
Стоит!
Из последних сил заставляю собственное тело замедлиться. Жизнь меня многому учит, и я все еще помню, как это больно — ломать ногу. И как неудобно жить, пока она не срастется. Ломать конечности я не готова даже ради того, чтобы от души послать Матвея к такой-то бабушке.
Ботинки мои, может, и не очень-то презентабельные, но обладают чудесным и, на мой взгляд, совершенно незаменимым свойством — они не скользкие. Вообще. Даже если лед полить растительным маслом я смогу в них танцевать канкан.
Матвей меня не видит, словно вовсе не ожидает тут аудиенции. Это дает мне маленькую передышку и повод наполниться достоинством. Высокомерно задираю подбородок, выпрямляю спину, расправляю плечи. В нежно-розовом велюровом спортивном костюме с вытянутыми коленками, белорусских нано-ботинках, пуховике нараспашку и Степиной шапке с помпоном, норовящей сползти на глаза (чего только не вытащишь из тумбочки в темноте и злости) я меньше всего похожу на королеву, но это не мешает мне с презрением встретить взгляд стоящего напротив меня короля жизни.
— Пошел к черту, Соколовский! — завопила я, словно умалишенная, выпуская наружу внутренних демонов. — Нечего тут ждать! Тоже мне Хатико нашелся! Езжай домой, к маме!
Бледный и какой-то заторможенный Матвей от моих, мягко говоря, недружелюбных и весьма несдержанных воплей слегка поморщился и, кажется, наконец-то вышел из сумрака. Он сфокусировал свой взгляд, едва только я приблизилась на расстояние полутора метров. Правда, отчего-то смотрел исключительно в мой рот, но это видимо для того, чтобы лучше понимать извергающиеся из него крики.
Казалось, жар моего негодования был способен растопить вековые ледники Арктики и пробудить десять самых разрушительных спящих вулканов по всей планете, вызвав тем самым глобальную
Таким был мой гнев.
И никакие бледные лица, ввалившиеся в черные бездны глаза, сложенные в два скорбных шалаша брови и опущенные с небес на грешную землю широкие плечи Соколовского были попросту не способны обуздать сокрушительную силу чувств, бушевавших во мне.
— Нечего тут стоять! Уходи!
— Ты мне только на один вопрос ответь, будь добра, — обратился он к моему рту, — Потому что я все думаю, думаю и никак понять не могу. Почему? За что ты так со мной поступила? А Степа? Он-то в чем виноват?
Нет, вы только посмотрите! Это что за тон?
Обвинительный???
— Это четыре вопроса, Соколовский. Не один. Ты как всегда неправильно считаешь. И что-то я не пойму, ты сейчас меня в чем-то обвиняешь? Мне показалось или я действительно услышала претензию?
— Не показалось! — рявкнул Матвей, сжав кулаки. Ну не сволочь?! — Почему ты не сказала!? За семнадцать гребаных лет не нашла ни единого повода рассказать мне о сыне!
— Что-о-о-о-о?
Я не истеричка — могла я гордой уверенностью заявлять всей планете вплоть до этого самого момента. Момента, когда от выдержки, спокойствия и остатков адекватности не осталось ни малейшего следа.
Стоп-кран сорван, и несущийся на всей скорости состав с тремя вагонами безумия, издав неестественно торжественный гудок, столкнулся с лоб в лоб с реальностью. Красная пелена ярости заволокла глаза и сознание. Я даже не смогла что-то вразумительное промычать, лишь хватала раскрытым ртом морозный воздух, выпуская из ноздрей, а может даже и из ушей, плотный пар. Трясясь от злости, не веря собственным ушам, наклонилась и зачерпнула голыми руками колкий снег.
Образовавшаяся вследствие недавней оттепели на сугробах корка неприятно царапнула кожу, но это был слишком незначительный повод, чтобы остановиться или хотя бы замедлиться. Пальцы с хрустом сжали плотную наледь, и твердые комья один за другим полетели в Соколовского.
— Я не сказала?! — один мой снаряд просвистел мимо Матвея, другой впечатался в мужское плечо, хотя целилась я исключительно в голову, и к моему великому огорчению особого вреда мужчине не нанес.
Что ж, снега кругом полно, обнадежила себя, и вновь сунула руки в сугроб, стараясь зачерпнуть комки побольше.
— Я?! Это я ничего не сказала, индюк ты самовлюбленный!? Это я не нашла повода сообщить, засранец ты эдакий! Я? А ты ничего не путаешь, звезда? Да я звонила тебе сутки! Шестого января написала, что у меня задержка! И что ты мне ответил?! Не припоминаешь?
Не дожидаясь ответа, добавила в голос смертельную дозу яда, и словно стая гремучих змей, прошипела цитату из переписки семнадцатилетней давности, что на всю оставшуюся жизнь врезалась в мой мозг острыми шипами.
— «Кокос! Ты же знаешь, эта фигня не входит в мои планы!»