Чебурашка
Шрифт:
— Мам… — тихо зовет Степа и кладет на одеяло руку, попадая как раз на голову. — Мам, я же вижу, что ты не спишь.
На самом деле не видит, просто проверяет. Продержаться бы еще минутку, но так сложно…
— Мам, ты… я так виноват перед тобой… прости меня… пожалуйста, прости!
Если до этого момента и существовала хоть какая-то вероятность не разрыдаться в голос при сыне, то после его слов последние крупицы самообладания разлетелись на мелкие осколки, впиваясь острыми краями в кожу, вспарывая вены, выпуская наружу беснующихся во мраке души демонов.
Некрасиво хлюпая и икая, навзрыд, я заголосила
— Мам! Мам, не плачь, пожалуйста! — испуганно бормотал Степа, стискивая меня своими сильными и нервно-неуклюжими руками, пытаясь развернуть лицом к себе, но наталкиваясь лишь на неумолимое упрямство.
Не хочу, чтобы видел весь этот сопливый ужас на моем лице.
— Мамочка… мам… Это из-за него, да? Из-за Стефана и этой… его… Мам, мамочка… Ты все еще любишь его, да? Ты поэтому плачешь?
Сквозь судорожные рыдания не могло прорваться ни единого внятного слова. И хотела бы утешить сына, но для этого надо хотя бы немного самой успокоиться.
— Это я во всем виноват! Я просто вынудил тебя бросить его… Поступил как… как… пятилетний капризный ребенок, испугавшийся, что у него отберут маму… Какой же я… ты же не так меня воспитывала. Ты же всегда все для меня… А я… Я не хотел делить тебя. Эгоистично не хотел, чтобы ты любила еще кого-то кроме меня. Не хотел, чтобы в нашей жизни появился кто-то чужой и разрушил бы ее… Мне так нравилась наша жизнь, мам… Ты всегда была такой любящей и понимающей, не похожих на других. Готовой поддержать во всем, даже в том, что тебе не нравится. Я же знаю, как ты ненавидишь бокс… А я… В самый нужный момент я просто подвел тебя. Я те три дня прожил в спортзале, уже тогда Михалыч выдал мне ключ от задней двери. Спал в кладовке на матах. Я просто хотел тебя напугать. Хотел заставить выбирать. Я хотел, чтобы ты выбрала меня. И ты выбрала. Прости меня. Прости за это. И за прошлое и за настоящее…
Пока Степа тихо бормочет в мой затылок свою исповедь, перед глазами проплывают картинки прошлого. Наполненные огнем и страстью встречи со Стефаном. Познание себя, как женщины, познание порочного и ослепляюще-острого удовольствия.
Я забылась в водовороте свиданий, романтических посланий и горячих бессонных ночей. Забылась настолько, что пропустила возвращение собственного сына домой и встретила его, сопя на груди у мужчины.
Такого не было никогда и, естественно, Степу поверг шок. А следом и меня, и Стефана. Я совершенно не ожидала от сына столь отвратительного поведения. Казалось бы, взрослый уже, что-то должен понимать… Но со Степой случился настоящий припадок. Какой-то психический приступ. Он буквально вытолкал Стефана за двери, едва тот натянул штаны. Степа напоминал скорее ревнивого мужа, что, как в плохом анекдоте, вернулся из командировки, а в супружеской постели застал жену с любовником. На моего ласкового воспитанного сына он не походил вовсе.
Добил его и тот факт, что я, одевшись, вышла вслед за Стефаном, бросив напоследок, что мне еще никогда не было так стыдно.
— Зоя, ты же педагог! Ты что же, не читала Макаренко? — запальчиво размахивал руками Стефан, ходя взад-перед у своего автомобиля. — Ты же знаешь, какого
— Просто такого никогда не было, — мямлила я, пытаясь оправдать дикость и нелепость сложившейся ситуации, — Степа растерялся… испугался… наверное…
— Я позвоню тебе вечером.
— Хорошо.
Дома воцарился бойкот. Степа если и пытался продолжить скандал, то раз за разом натыкался на безмолвную стену.
Стефан, как и обещал, позвонил вечером. Еще днем ранее мы с Ашкетовым планировали отправиться на каток, и я была не намерена отказываться от очередного приятного вечера. Тогда во мне еще жила надежда, что все как-то само собой образуется, разгладится, стерпится-слюбится.
Но я ошибалась.
Вернувшись ближе к полуночи, обнаружила, что Степа ушел из дома. Его не было двое суток, и я уже практически убедила нашего вредного участкового, живущего в соседнем подъезде, принять заявление о пропаже.
«Побегает и вернется» — сухо стоял на своем наш орган правопорядка, в то время как у меня кровью обливались все внутренности. И самое страшное — Стефан, кажется, был с ним солидарен. Нет, он был рядом, помогал и все такое, но в то же время как будто осуждал, намекая на мягкотелость и безволие.
В ответ на замечания Ашкетова я брякнула, что начну прислушиваться к его советам по воспитанию, когда тот обзаведется собственными детьми. Это стало первым звоночком к разрыву отношений. Вторым и окончательным стал звонок сына. Вернее его ответ на мой звонок в череде непрекращающихся попыток связаться со Степой. Счастливое число тысяча.
Степа требовал, чтобы цитата: «этот хренов мажор проваливал из нашей жизни». Грозился не возвращаться вовсе, пока Стефан отсвечивает на горизонте. Намеревался уйти из школы и поступить в физкультурный техникум в соседнем городе.
Естественно, ничего из этого я не могла допустить, а потому пообещала, что Ашкетова в нашей жизни больше не будет. Никого не будет. Все, что угодно, лишь бы Степа вернулся домой.
Так уж вышло, что Стефан стал свидетелем данного разговора и все прекрасно слышал. Мне даже не пришлось ему что-то объяснять. Лишь попросить прощения и пожелать счастья.
Так и закончился наш недолгий роман.
А еще через день Степа вернулся домой и вел себя так, будто ничего и не было. Другого я и не желала. Просто испытала нечто вроде катарсиса, когда стиснула его жесткое, жилистое, по-мальчишечьи не очень пропорциональное тело. А потом, когда варила ненавистную гречку. А потом, когда слушала, как сын дышит во сне.
И вот теперь, когда потухли угли сожженных мостов, а ветер развеял пепел на сотни километров, Степа решил вернуться к тем страшным событиям, вскрывая зарубцевавшиеся раны, о которых я и не вспоминала до сегодняшнего дня.
— Я весь вечер думал о том, что вместо Моники за тем столом могла быть ты. Прикинь, если бы, спустя столько лет, именно так мы и встретились с Матвеем.
Соленое цунами стихает (сколько уж можно, право слово), и я вполне уже могу разобрать Степины слова и даже понять их смысл.