Чеченская марионетка, или Продажные твари
Шрифт:
– В подарок или с корыстью?
– Смеетесь, Глеб Евгеньевич? Какие уж тут подарки! Она вам наживку кинет, потом доложит, сглотнули вы или выплюнули.
– Наживка будет натуральная или синтетическая, не знаешь?
– Не знаю. Но думаю, натуральная. Ваши смежники любят вашими руками жар загребать. Вы по следу пойдете, а они за вами – на цыпочках.
– Посапывая в затылок?
– Именно. Вы все сделаете, а им достанутся лавры.
– Ох, Мотя, какие уж тут лавры? Ты мне лучше скажи: твой московский
– А как же! Посетил пару лагерей беженцев, поснимал разруху, разорение, рыдающих женщин и голодных детишек. Было бы что сказать, я с этого и начал бы.
– Понятно. Спасибо, Мотенька.
– Служу Советскому Союзу! – усмехнулся Матвей и приложил к виску пухлую короткопалую кисть, будто взял «под козырек».
Полковник поплыл к берегу, а Перцелай остался покачиваться у буйка на своем матрасе с закрытыми глазами.
* * *
Матвей Перцелай родился тридцать пять лет назад в этом курортном городе, окончил школу с золотой медалью, после выпускных экзаменов отправился в Москву и с первой же попытки поступил в Московский университет, на журфак.
Учился он легко, без усилий, все сессии сдавал на «отлично», при этом считался душой общежитских посиделок и попоек, умудрялся крутить пару-тройку романов одновременно и с первого же курса начал публиковать свои очерки в известнейших московских газетах.
Маленький, кругленький, он рано полысел, но совершенно не переживал из-за такой ерунды. Его обаяние с лихвой компенсировало непривлекательную внешность.
В отличие от иногородних сокурсников, он вовсе не стремился закрепиться в Москве.
– Это же такое счастье – родиться в курортном городе! – говорил он. – Никуда не надо ездить отдыхать, вышел из родного дома – и ты уже на пляже. К тому же в Москве я в лучшем случае стану «одним из». А дома имею реальный шанс сделаться первым журналистом области. – При этом он с удовольствием цитировал известные стихи Иосифа Бродского: – «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».
Именно Бродского и предъявил Матвею человек, встретившийся с ним в кабинете начальника отдела кадров факультета, куда Перцелая вызвали однажды через учебную часть.
– По моим сведениям, Матвей Владимирович, вы распространяете среди студентов рукописные экземпляры произведений запрещенного у нас в стране поэта-антисоветчика Иосифа Бродского, – сказал, не поздоровавшись, человек без возраста и особых примет в темно-сером костюме.
– Что значит – распространяю? – спросил Матвей спокойно. – Иосиф Бродский – великий поэт, и любой студент обязан знать его творчество.
– Еще скажите: «великий русский поэт», – криво усмехнулся темно-серый.
– И скажу! – взвился Матвей. – Я считаю Бродского гением! Он великий русский поэт!
– А вы, Матвей Владимирович Перцелай, сын
– Собираюсь, – признался Матвей, чувствуя, как леденеют пальцы.
У других от волнения руки потеют, а у него становились сухими и ледяными. Потом начиналась отвратительная сухая экзема. Кожа с ладоней слезала лоскутьями, никакие мази не помогали.
– То-то я вижу, вы во все наши серьезные газеты пихаете свои статейки, – произнес темно-серый почти шепотом.
– А что, у нас теперь все газеты – ваши? – еле слышно спросил Матвей. Мысленно он уже попрощался с университетом, надел кирзовые сапоги и отправился в армию, куда-нибудь в Североморск, к черту на рога. «Ну и пусть! Зато потом гнидой себя не буду чувствовать всю жизнь!» – отрешенно подумал он.
Но тут раздался захлебывающийся, квакающий смех. Матвей вздрогнул от удивления: темно-серый смеялся!
– Ладно, Перцелай, – сказал он, отсмеявшись, – хватит валять дурака. У тебя это неплохо получается. Я уже оценил.
Темно-серый перешел на «ты» и положил руку Матвею на плечо. Матвей опустил голову. Пересохшие ледяные ладони зачесались. Он машинально отметил про себя, что раньше экзема не начиналась так быстро. «Говорят, правая ладонь чешется к деньгам, – подумал он, – неправда. Она чешется из-за нервной экземы!»
– Ты ведь не хочешь вылететь из университета? – спросил темно-серый мягко и сочувственно.
«Идиотский вопрос! – подумал Матвей. – С какой стати я, круглый отличник, должен вылетать? Я, конечно, мысленно уже попрощался, но, Господи, третий курс, так все хорошо шло...»
– Послушайте, – медленно произнес он, – сейчас ведь не те времена. Сейчас все-таки восьмидесятый, а не тридцать седьмой, и я не понимаю...
– В общем, так, Перцелай, – перебил его темно-серый, – либо ты подписываешь вот эту бумажку, – он вытащил из портфеля тонкую папку, раскрыл ее, и Матвей с ужасом увидел отпечатанное на машинке заявление, начинавшееся словами: «Я, Перцелай Матвей Владимирович...», либо вылетаешь из университета. А времена, Перцелай, всегда те самые, понятно?
– Я могу подумать? – неожиданно для себя спросил Матвей.
– Можешь, – разрешил темно-серый, – только недолго. Через неделю встретимся в этом же кабинете. Ты хороший парень, надеюсь, ты примешь правильное решение.
Решение, которое принял Матвей, показалось ему самому почти абсурдным. Отец одной из его сокурсниц был подполковником, военным. В каких войсках он служил и чем командовал, Матвей не знал. Но то, что он – не «гэбун», знал наверняка.
– Оленька, – сказал он, – у меня тут завязка появилась в «Красной звезде», мне надо сделать интервью с каким-нибудь военным.