Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Напишем апелляцию.
И действительно помогает девушке составить толковую апелляцию. Да и почему б не помочь? Все равно он уверен, что это пустая затея. И не ошибается — апелляцию отклоняют. Ева сдает экзамены на аттестат зрелости (благословенное знание грамматики, оно позволило Рене провести с подругой и многие ночные часы — конечно, с восторженного согласия ее родителей) и готовится проходить практику на производстве. Но где ж ее еще проходить, как не на «Тесле Орава», на заводе, о котором Рене ей столь увлекательно рассказывает во время прогулок по берегу Оравы-реки:
— Представь себе, вдруг появился муар! Предложили экранирование диодов. Заэкранировали — муар исчез. А потом еще кто-то докопался,
— Потрясающе! — говорит выпускница школы Ева.
И конечно, по этому случаю они тоже целуются.
Возвращаясь в общежитие, Рене по обыкновению застает Ван Стипхоута пишущим за столом, а Эдиту-крановщицу — читающей все тот же номер «Световой литературы». Ничего не меняется, кроме, пожалуй, одного: Ван Стипхоут пишет теперь не хронику, а рассказы. Он жаждет показать Эдите, какие отличные рассказы он пишет, и если Эдита это осознает, она, возможно, раздумает уезжать в Прагу, где такие отличные рассказы, конечно же, не пишут. Правда, еще кое-что меняется. Элита, которой Ван Стипхоут показывает, какие отличные рассказы он пишет, все чаще к моменту прихода Рене исчезает. А углубленный в писание Ван Стипхоут ничего и не замечает вокруг.
— Сервус, — говорит Рене.
— Сервус, — отзывается потревоженный Ван Стипхоут. — А где Эдита?
Рене тоже писатель, но такая одержимость ему не свойственна. Подчас, правда, н на него накатывает поэтическое вдохновение и какое-то время держит в напряжении, но потом опять отпускает — не будь перед глазами пишущего Ван Стипхоута, он, пожалуй, легко бы забыл о своих творческих исканиях. Но Ван Стипхоут вдохновляет Рене. Смотри, как прозаик работает, думает Рене. А придет на завод, его снова одолевает та же мысль: смотри, как здесь работают.
На заводе и впрямь трудятся не покладая рук. После визита министра директор выступил с речью прямо у конвейеров. Он призвал коллектив рабочих и служащих во что бы то ни стало выполнить план. И Рене отметил это в «молнии» — ибо теперь ежедневно выпускается «молния»: ТОВАРИЩ ДИРЕКТОР ОБРАТИЛСЯ К НАМ С РЕЧЬЮ, КАК ПОЛКОВОДЕЦ К АРМИИ ПЕРЕД ВЕЛИКИМ СРАЖЕНИЕМ. Все инженеры и техники из вспомогательных секторов переводятся в производственные цеха. Но теперь уже не в качестве технических консультантов, а как мастера и ремонтные рабочие. Приезжают бригады и с чешских предприятий «Теслы». Среди них — настоящие спецы, и это сразу дает себя знать: теперь куда оперативнее устраняются технические неполадки. Начинает выполняться суточный план, более того, оказывается, что можно даже наверстать упущенное, работай завод и в ночную смену. Но поскольку людей для третьей смены не хватает, то с середины июля обе смены удваивают свое рабочее время и поочередно трудятся по ночам. Рене иной раз наведывается в цех — ночные смены ему нравятся. Во всех отделах завода тишина — только в производственном цеху играет музыка, горит свет, бегут конвейерные ленты, а возле них производят свои операции девушки — движения их более усталые, чем днем, и эти их усталые движения как-то волнуют… Рене они навевают воспоминания о его ночных бдениях, когда, преодолевая усталость, он создавал свои наилучшие вирши. А впрочем, не пора ли ему опять что-нибудь написать?
Рене берет недельный отпуск, едет домой в Жилину и пишет длинную патетическую поэму.
В поэме он воздает хвалу трудовому порыву — ведь и работа над поэмой, он ощущает, как, в общем-то, приятен труд. Работа в заводской многотиражке, к которой он все-таки принуждает себя, не вызывает, конечно же, подлинной творческой радости. А как приятно писать ночью! То, что виделось, из окна до сумерек, куда-то внезапно исчезает, работаешь, работаешь, и вдруг все опять становится зримым — светает. Стало быть, о своей работе и а работе ночных смен Рене может писать синхронно. Он пишет, например:
Там
в стороне завод под крышею стеклянной
как дерево что вдруг
от твоего окна уходит
когда стирая очертанья ночь все
близкое отодвигает вдаль когда уже три
(Здесь Рене изысканно ломает строку, чтобы думалось, будто три часа ночи, сейчас и правда три часа, однако, читая дальше, понимаешь, что здесь имеется в виду и нечто другое.)
месяца как нескончаемым потоком шел брак
и дерзкие мужи
восстав внезапно поднялись
в ночные звездами рассвеченные смены
дно воздымается
и извергает все на берег
и вспять отходит
и снова на берег
и снова вспять
и вспять
на берег
(Рене в восторге, как повторением строк и постепенным их сокращением ему удалось передать ход борьбы рабочих «Теслы Орава» с трудностями — вплоть до того момента, когда снова стал выполняться план.)
Когда последнее окно в ночи
сольется с тьмой а на рассвете
(Ах, размышляет Рене, какие порой возникают забавные двусмысленности. Вот это, например: «в ночи соль льется», однако ж кто так прочтет?)
далекое подступит близ и дерево
что ночью удалилось от твоего окна и ты
уж думал что навеки с ним расстался
усталое приходит вновь с зеленой птицей
(Зеленая птица — символ этого прекрасного стихотворения, которое я сейчас написал, думает Рене. А что, если раззадорить собратьев по перу и именно сейчас, когда я написал такое прекрасное стихотворение, скромно сказать, что это еще ерунда, что я напишу стихи много-много лучше?) И Рене пишет дьявольски дерзкую строчку: