Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Рене: — Единственно, если бы у тебя была какая-нибудь болячка, которую лечат только в Братиславе, тогда тебя, может, и отпустили бы!
Ван Стипхоут: — Факт, друже! У тебя ничего такого не имеется?
Годковицкий: — Нничего, ддруже, ннету! Яя зздоров, ддруже!
И тут же взрывается смехом здорового человека.
— Это ужасно, друже! — смеется и Ван Стипхоут. — Был бы хоть маленький катар! Язвенный катар, царь! Но ты здоров! Абсурд, до чего ты пышешь!
И Рене смеется. А что ему еще остается! Ни он, ни Ван Стипхоут ничего тут не могут придумать. Что ж, по крайней мере не придется им краснеть за то, что в сложную для завода минуту откомандировали с трудовой вахты инженера — героя труда.
Годковицкий: — У мменя ттолько этто ссамое! Ддругого нничего, ффакт!
Что «это самое»? Годковицкий вытаскивает из бумажника медицинское направление в педиатрическую клинику для терапевтического лечения заикания. И это называется ничего? Так и быть, придется уж испытывать угрызения совести по поводу того, что откомандировали одного инженера! Еще в тот же день Рене и Ван Стипхоут пишут от имени Годковицкого заявление, в котором настоятельно просят освободить его от занимаемой должности, обосновывая просьбу прилагаемыми медицинским направлением и справкой с нового места работы в Братиславе. И сила слова, как водится, ломает все преграды: завод отпускает Годковицкого.
В скором времени они прощаются. Через час у Годковицкого отходит поезд, он смеется, но ему невесело.
— Первое, что сделаешь в Братиславе, — подцепишь какую-нибудь чувиху, — говорит Рене, чтоб подбодрить его.
— Ффакт, ддруже? — не верит Годковицкий. — Нни оддна мменя нне жжелает. Ббабы ддуры.
— Ну не вешай, голуба, не вешай! — подбадривает Годковицкого и Ван Стипхоут. — А ты уж к какой-нибудь кадрился?
— Ккадрился, ддруже. Вв ккино.
— Ну и как? — любопытствуют оба приятеля.
— Отделала меня, ддруже.
— Отделала тебя? Как отделала?
— Ннормально, ддруже, ннормально.
— А ты как к ней кадрился?
— Щщипал ее.
— Знакомая твоя, что ли?
— Оттнюдь, ддруже.
Все трое приятелей гогочут — прямо закатываются смехом.
— А где она сидела? Рядом с тобой?
— Нну ннет! Ввпереди.
— А куда ты ее щипал?
— Ссюда. Вв ббок, — показывает Годковицкий на себе. — Аа оона пповернулась и при ввсех мменя отделала, ддруже!
— Громко?
— Ну ггромко, ддруже, ннормально.
И все трое смеются еще пуще.
— Не бойся, — говорит Рене. — В Братиславе такого с тобой не случится.
— Факт, царь, — подтверждает Ван Стипхоут. — Там щипли себе кого хочешь.
После отъезда Годковицкого Рене переселяется к Ван Стипхоуту. Комната тут же превращается в богемный салон, Ван Стипхоут откуда-то достает серию репродукций, на самых неожиданных расстояниях и высотах друг от друга пришпиливает их к стене. Из подвала тайком они притаскивают несколько матрацев, сооружают в углу нечто вроде мягкого кресла. На шкафу устраивают (увы! — не защищенную от пыли) библиотеку. А на столе доминирующее место занимает все еще недописанное изображение дома посреди буйной растительности. Время от времени Ван Стипхоут берет краски «Манес» и слева или справа от дома еще более усиливает это растительное буйство либо оттеняет на небе обещание грозы или вечера. Но, надо отдать ему должное, он никогда над этим великим творением долго не трудится. Рене тоже охотно бы внес свою лепту в обещание грозы или в буйство растительности — в конце концов, краски «Манес» куплены на его деньги. Но Ван Стипхоут не позволяет. Великое творение все-таки не может содержать в себе два разных изобразительных почерка!
И вот однажды, в минуту их особого творческого парения, открывается дверь и на пороге с фотоаппаратом на шее возникает не кто иной, как поэт-редактор Мартин Кукучка, приехавший ради обещанного репортажа.
— Так вот вы как? Ну добро! Рад! Ведь это я вам все устроил, а то что бы вообще с вами сталось? Помнишь, Рене?
Мартин Кукучка пьян в доску. Целует их. И порисовать не прочь. Рене даже вынужден подавлять в себе чувство ревности: Мартину Кукучке почему-то рисовать разрешается. Если у Ван Стипхоута вангоговский размах, то Мартин Кукучка — пуантилист. Разноцветными точками, скрупулезно, но с особой проникновенностью выводит он обок дома и растительности мостовую — ни на что другое это вроде бы не похоже. Уж если это не два разных изобразительных почерка, размышляет Рене, то что это тогда? Он поджидает, пока они уснут — Ван Стипхоут в своей постели, а Мартин Кукучка, сморенный дорогой, алкоголем и изобразительным творчеством, в матрацном кресле, — встает, густо набирает на кисть карминной краски марки «Манес» и на крыше дома рисует огромную неоновую вывеску CAF'E. Пусть это и не очень похоже на неон, но по крайней мере цветом подавляет все остальное. Теперь уже и Рене может спокойно уснуть.
Мартин Кукучка и вправду делает репортаж, и репортаж о двух молодых литераторах на производстве и вправду выходит в свет, даже с их фотографиями. Слава наших героев не ведает границ.
Репортаж попадает на глаза и жене известного прозаика среднего поколения, она вспоминает Ван Стипхоута и все прочие обстоятельства, и вскоре Ван Стипхоут получает письмо следующего содержания:
«Уважаемый товарищ Ван Стипхоут… Скажу вам по правде, что к таким манерам я не привыкла и привыкать не собираюсь. Поэтому прошу вас сообщить нам, в каких ежемесячных взносах вы намерены выплачивать сумму в две тысячи крон, которые вы заняли у нас на мотоцикл».
— В ежемесячных взносах, надо же! Какое варварство! — восклицает Ван Стипхоут.
Рене смеется.
Впрочем, и Рене получает письмо. Вернее — они оба его получают. Знакомый поэт-шахтер, ныне отбывающий военную службу в Сушицах, пишет им:
«Товарищи! Что-то заставляет меня петь. Завидую вам. Вы живете вместе? Как вообще проходит ваш трудовой день, есть ли там у вас женщины? Я, как радист, очень симпатизирую женщине, которая держит в руках переменный конденсатор. Судя по статье в газете, у вас имеется контакт с руководством и с рабочими… Хорошо бы увидеть вас в часы трудовой вахты… Бываете ли вы в цехе, среди станков? В своей статье Рене говорит: «Когда уеду отсюда, буду писать по-другому».
Почему он хочет уехать? И почему хочет писать по-другому? Он же и раньше писал хорошо».
Теперь уже Ван Стипхоут смеется.
А Рене, который все-таки кое-что перенял и от товарища Пандуловой, говорит:
— Гм-гм.
[19]
РЕНЕ И КЕНТАВР
Хотя у Рене с Ван Стипхоутом комната общая, судьбы их складываются по-разному.
Ван Стипхоуту не удается предотвратить неизбежное. Приемные экзамены в университет на востоковедение его подруга-крановщица сдает успешно. Но так ли уж велика любовь Ван Стипхоута, чтобы и ему подумывать о перемещении своего прямоугольного тела в стольный город Прагу? Нет, ему такое и на ум не приходит. Он просто грустит, что не умеет любить на расстоянии — да если бы и умел, не уверен, будут ли его любить на расстоянии.
— Абсурд, — вздыхает он, — абсурд!
О более глубоком психологическом анализе данной проблемы он не помышляет. Да и зачем? Анализ и так в достаточной мере глубок. Крановщица — пока она еще крановщица — иной раз по субботам все же наведывается к ним. Тогда Рене покидает общую комнату и перекочевывает в ближайший городок Тврдошин, где его интимные отношения развиваются в диаметрально противоположном направлении.
Девушка из домика на площади, выпускница школы Ева, напрасно лелеяла надежду попасть на журналистику, напрасно старалась на приемных экзаменах ответить, как начинается «Манифест». В один печальный день она получает оповещение, что принята может быть лишь через год, а пока, дескать, неплохо было бы ей поработать на каком-нибудь производстве. Читая оповещение и набивая при этом рот большими кусками вкуснейшей яичницы — в этом домике Рене принимают уже не только как поклонника, но и как столовника, — он с трудом сдерживается, чтобы не закричать от радости. Однако не кричит — укрощает себя. И, грустно кивая головой, говорит: