Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
А ведь какую оценку он дал, какую толковую мысль подкинул — только бери и используй. «Нынешнее состояние завода следует рассматривать как эксперимент, который, надо предполагать, удастся, но пока еще не апробирован, а посему считаю, что эксперимент не вошел еще в стадию нормального течения, не стал еще техническим стандартом…» Неужели они нашли иной выход? Ну что ж, поживем — увидим!
Но Ван Стипхоут, хоть и отказался от деятельности психолога, не сидит сложа руки. Близится минута, когда ему придется вручать и написанную хронику. Так, стало быть, он ее пишет? Нет, не пишет, но со всей серьезностью готовится
Заводская газета опять входит в свою привычную колею. План выполняется. Газета бодро одобряет это, не забывая подвигнуть людей и к дальнейшему, к еще более успешному выполнению, газета дышит верой, что теперь-то уж все пойдет как по маслу. А следовательно, Рене опять может позволить себе чуть ослабить свой острый интерес к производству и направить его на явления, на которые направлять внимание газеты особенно приятно. Обломали декоративный куст? Направим внимание на декоративный куст. А не хочет ли случайно написать об этом Ван Стипхоут? Отчего ж не написать — он с удовольствием. «Каждый день являет собой дорогу на завод, приход туманным утром на работу и уход с нее в полдень, а в полуденном воздухе мы уже не можем не ощущать первого обещанья весны…» Так пишет Ван Стипхоут, и Рене чувствует, что, хоть он и поручил Ван Стипхоуту дело, которое могло бы заглушить в нем тоску по Эдите, все впустую — и строки этой статьи пронизаны каким-то грустным воспоминанием. Декоративный куст! Печальна душа того, кто оплакивает свою гибель. Печальна и иронична: «Вид того, что нас окружает, есть выражение нашей души, нашего сердца. Но кто же, товарищи, отважится строгать из собственного сердца зубочистки?»
А однажды Рене, готовящему номер к 16 годовщине СНВ[34], товарищ Пандулова советует:
— Неплохо бы раздобыть и какие-нибудь фотографии.
— Какие фотографии?
— Попробуйте в Трстеной, в бывшем райисполкоме должны быть кой-какие снимки повстанческих мест или памятников.
Рене прислушивается к совету, через коммутатор просит в Трстеной такой-то номер. Номер не отвечает, но зато отворяется дверь, и в редакцию заводской газеты входит мужчина, которого Рене знает: это один из бывших деятелей бывшего райисполкома — Трстенский район, объединенный с Кубинским, теперь ликвидирован. Мужчину зовут Рахот.
Рахот: — Тебе чего в Трстеной?
Ясно, Рахот еще за дверью слышал, как Рене вызывал Трстеную. Положив трубку, Рене говорит:
— Нам нужны какие-нибудь фотографии в номер по случаю годовщины Восстания.
Рахот: — Какие фотографии? У нас там какие хочешь, на выбор.
Рене: — Ну, допустим, памятники.
Рахот: — И памятники имеются. Их там полная коробка, приезжай. Когда пожалуешь?
Рене: — Могу хоть сегодня.
Рахот: — Нынче я там тоже буду после обеда, давай приезжай.
После обеда прямо с завода Рене отправляется на перекресток — подцепить попутку до Трстеной. Ван Стипхоут, узнав, куда Рене держит путь, решает ехать вместе с ним. Перед Рене останавливается грузовик, груженный щебенкой. В кабине нет места, но, если они, дескать, хотят, пускай лезут на щебенку. Ван Стипхоут отказывается от такой чести, а Рене, не желая обидеть шофера, вскарабкивается и отправляется в путь один. Что ж, когда «голосуют» на пару, случается и разделиться. Машина трогает, едва Рене успевает объяснить Ван Стипхоуту, где найти его в Трстеной.
В коридорах бывшего райисполкома царит унылая атмосфера, какая бывает по обыкновению там, где все уже в прошлом. Что в этом здании будет — еще неизвестно, но известно, что было и чего уже нет. По коридорам шныряют уборщицы — тут есть что убирать, поминутно из кабинетов выкосят полные корзины старых бумаг. В кабинетах бывшего райисполкома сидят бывшие районные служащие и бросают в корзины бывшие ценные деловые бумаги.
Рене находит канцелярию, где обретается Рахот.
Рахот: — Приехал? Ну давай, давай!
Приезду Рене бывший деятель явно радуется — радуется потому, верно, что есть еще какая-то возможность поруководить напоследок, думает Рене.
Рахот: — Ну давай! Поди сюда!
Рахот усаживает Рене в кабинете с изодранными коврами и обшарпанной мебелью. Какая-то принципиальная неприютность царит в этих комнатах, размышляет Рене, да и их редакция в этом смысле не лучше. На стенах натуралистические картины. Репродукцию картины какой-то забастовки не отличишь от фотографии. Рене сидит в полуразвалившемся кресле, Рахот вышел в соседнюю комнату, но тут же возвращается, неся под мышкой коробку.
Рахот: — Вот погляди, это то, что тебе надо! Погляди, сколько тут всякого добра пропадает! Погляди-ка!
Рахот открывает коробку — и действительно, в ней полно фотографий. Рахот восторженно высыпает их на стол и поочередно, одну за другой берет в руки.
— Вот смотри, — восклицает он над фотографией мужчины на фоне лошадей, — Председатель ЕСК! Хочешь?
Рене: — Нет. Пока не надо. Может, когда и пригодится… Теперь хорошо бы что-нибудь к Восстанию.
— А если пригодится — бери, — говорит Рахот и сует Рене фотографию мужчины на фоне лошадей. — Автомобильная катастрофа, смотри, хочешь?
Рене: — Нет, спасибо. Нету ли тут у вас какого-нибудь памятника или чего-то в этом роде?
Рахот: — Чего-нибудь да найдется. Первое мая.
Рене: — Этого года?
Рахот: — Прошлого. Глянь, аллегорическая колесница.
Они перебирают фотографию за фотографией, но ни на одной нет того, что нужно Рене. Он берет еще одну-две впрок, и все. Разочарован, но виду не подает.
Рахот: — Ну как? Помог тебе?
Рене: — Помогли, спасибо.
Рахот: — Вот видишь! Приходи еще как-нибудь. Где-то тут должна быть еще одна коробка, только не знаю где. Приезжай, найдем.
Рене: — Если что-нибудь понадобится, обязательно приеду.
Рахот: — Добро! Говорил же тебе, что найдем обязательно. Запросто приезжай.
Рене выходит из бывшего райисполкома, собираясь у подъезда подождать Ван Стипхоута, но в этом нужды нет: Ван Стипхоут тут как тут.
Ван Стипхоут: — Порядок, царь? Раздобыл памятник?
Рене: — Черта с два.
Ван Стипхоут: — Тогда пошли в гостиницу «Рогач», выпьем по этому случаю! — Ван Стипхоут хорошо одет, пожалуй, даже торжественно. Только теперь Рене понимает, почему прозаик отказался ехать на щебенке.