Чекистские были
Шрифт:
— Не скрывай от них, что у тебя оружие. В случае необходимости стреляй первым, помни наше правило! — Слова он сопроводил энергичным жестом.
— Их там много, — невольно вырвалось у меня.
— Все равно стреляй первым, мы будем поблизости.
«Как бы вы ни были близко, у них хватит времени разделаться со мной», — про себя подумал я.
Подошедший начальник транспортного отделения сказал, что замедление поезда машинист обозначит двумя короткими свистками. Я пожал протянутые руки. Паровоз дал отходной свисток, и состав тронулся с места, громыхая на многочисленных стрелках. Выведя состав из путаницы станционных разветвлений, машинист увеличил скорость. Вагонные тележки застучали на стыках рельсов, их стук гулко отзывался в пустых цистернах. Вскоре все слилось в сплошной гул. На открытой площадке хлестал дождь. Дул порывистый ветер. Укрыться было негде. Хвостовой вагон сильно
Не останавливаясь, состав проскочил Махинджаури, нырнул в темный туннель у Зеленого мыса, где меня обдало вонючим дымом из паровозной трубы. Гул усилился туннельным эхом, но зато на несколько минут стало теплей. Состав опять выехал на открытое место, шел вдоль морского берега. Дождь и ветер обрушивались на меня; косые струи дождя хлестали, будто тонкие ветки деревьев. Мы проехали Цихис-Дзири, где железнодорожный путь отходил от берега моря.
Начинался мутный рассвет ненастного дня. Вдали показались слабые станционные огни Кобулети и более отчетливо зеленый глазок входного семофора. Я услышал два коротких свистка: начиналось замедление; заскрежетали тормоза. Предстояло прыгать. Скорость все еще казалась большой, когда я опустился на последнюю ступеньку площадки. Послышались опять два коротких свистка — замедление оканчивалось. Надо прыгать.
Вдоль железнодорожного полотна сплошной полосой росли густые кусты. Они неслись мимо меня. Я прыгнул, машинально зажмурив глаза. Мне повезло — ни столбик, ни камень, скрытые в кустах, не тронули меня. Несколько секунд я лежал, ощупывая руки и ноги, проверяя, на месте ли закрепленный под мышкой пистолет. Все оказалось в порядке. Два красных огонька хвостовой цистерны скрывались вдали вместе с затихающим грохотом поезда. Тихий, ровный и приятный шум дождя нарушал предрассветную тишину.
Выбравшись из кустов, я стряхнул уже насквозь промокший плащ, пожертвованный мне нашим шофером Николаем из каких-то тайных запасов в его гараже, и зашагал по дороге, ведущей к станции, находившейся шагах в двухстах от места моего падения. От нее прямо к морю вела единственная, довольно широкая улица, в этот час совершенно безлюдная. Обычно дома аджарских крестьян стояли по обеим сторонам дороги. Ставни домов наглухо закрыты, и впечатление какой-то странной необитаемости царило в поселке, малонаселенном и тихом. В одном доме из трубы лениво струился тонкий столбик дыма, прибиваемого дождем к крыше. На немощеной улице, покрытой морской мелкой галькой, стояли большие неглубокие лужи, рябившиеся под дождем.
Медленно переставляя ноги, я раздумывал о предстоящей встрече с диверсантами. Тревога заползала в душу. Я прибавил шаг, в который раз вспоминая биографию Вересова. А вдруг агент БРП что-то умышленно скрыл? Крепче прижал локтем к боку кольт, патрон был загнан в ствол, спуск стоял на предохранителе, пошел смело. Восемь двенадцатимиллиметровых пуль делали пистолет серьезным оружием. Я сумею быстро выхватить его, чтобы в случае необходимости стрелять первым. А сколько может быть диверсантов? Двое, трое, ну четверо. А если больше? Больше, чем патронов в обойме? Перезарядить пистолет уже не успеть. Выбросить пустую обойму и вставить новую? Нет, не успею. Эти люди тоже бывалые.
Сумбурные мысли проносились в моей голове, уверенность сменялась сомнениями. Но пути назад для меня не было.
Я дошел до конца улицы, где она переходила в галечный берег, о который с шумом разбивались штормовые волны. Узкая полоса высоких карагачей отделяла проселочную дорогу от открытого пологого спуска к морю — начинался прибрежный лес. Штормовые волны обрушивались на берег, гоня вверх и вниз обкатанные голыши из гранита и мрамора. Неширокая полоса деревьев все же защищала меня от порывов холодного ветра и сильных струй дождя. Здесь, на лесной дороге, было значительно теплей. Терпкие от гниющих листьев запахи окружали меня. Они успокаивали. Вокруг — никого. Неистовые порывы ветра налетали на вершины. Многолетние карагачи натужно скрипели.
Те, кого я искал, были где-то здесь, невдалеке, на какой-то постройке. Дорога с глубокой колеей должна привести меня к цели. Так прошагал я километра два. За изгибом дороги, метрах в двадцати от нее, неожиданно увидел человека. Он обрубал сучья с лежавшего на земле ствола дерева. Заметив меня, всадил топор в ствол и не спеша направился к дороге. Пробуравив меня взглядом черных глаз, он остановился. Это был кубанец, вероятно, казак. Ничего удивительного: много людей, мужчин и женщин, осенью приходило на побережье с Кубани на заработки.
Я спросил, далеко ли постройка.
— Не, недалече, километра полтора. Прямо по дороге разом дойдешь. Курево есть? — закончил он.
Достав начатую пачку, папирос, я протянул ему. Закурили. Он сделал несколько затяжек, продолжал расспросы:
— А ты що, наниматься?
— Угу…
— Столяр аль плотник?
— Плотник…
— Что ж, поняй по дороге, там бригадир…
Приподняв кепку, я не спеша зашагал дальше. Некоторое время до меня еще доносились удары его топора, но вскоре они оборвались. Мне вспомнилось, как мы с пограничником Арчилом Брегвадзе ловили контрабандиста, только случайно не подстрелившего меня. И остудило мое слепое стремление к рискованным приключениям, я понял, что борьба с врагами Родины сопряжена с риском, в котором нет места спортивному азарту. Риску нужен трезвый расчет. Но борьба, конечно, таит в себе риск быть убитым.
Продолжая шагать по лесной дороге, я прошел нужные полтора-два километра, когда лес расступился, открылась большая вырубленная поляна. Тут находилась постройка с наполовину возведенными стенами из крупных галечных серых кирпичей. Часть кирпичей лежала на земле в деревянных формах. В стороне стоял дощатый барак с большим навесом, под ним несколько грубо сколоченных столярных верстаков. Валялись бревна возле небольшого штабеля досок, кучи стружек. В подслеповатом окошке барака светился огонек керосиновой лампы. Из трубы вился дымок. У барака стояла покрытая попоной пегая лошадь, запряженная в обычную для этих мест повозку. Серые галечные кирпичи, повозка, пегая лошадь мгновенно оживили во мне воспоминания о диверсии на нефтеперегонном заводе. Такие кирпичи Костя Осипов обнаружил у основания сгоревшего бака. А разве стрелок охраны не говорил о повозке и, кажется, пегой лошади?..
Я замедлил шаг. Осмотрелся: слева поляна рядами карагачей отделялась от морского пляжа, справа за полосой леса, в километре, поднималась железнодорожная насыпь, а за ней, еще в километре, — горный склон, также покрытый лесом, и темные провалы ущелий, уходивших к границе. В случае тревоги диверсанты легко могли там скрыться: горные тропы и никаких дорог. Удобное место выбрал сотник, ничего не скажешь.
Отчетливо вспомнилось событие восьмилетней давности — лето 1919 года. К Харькову подходили белые — армия Деникина. Первыми в город ворвались кубанские казаки. Крутя над головами сверкавшие на солнце клинки шашек, стреляя в воздух, они промчались по окраинным улицам к центру. Мы, человек десять комсомольцев из военизированного отряда «Юный коммунист» (нас сокращенно называли «Юки»), уходили из города. Решили идти к Донцу и возле городка Змиева скрыться в деревне у родственника одного из членов нашего отряда. Собирались действовать в тылу у белых. Ни от кого мы не получали такого задания, у нас не было связи с партийным подпольем, но мы твердо верили, что Красная Армия вернется и прогонит белых. Голодно жили в лесу. Спустя полгода, в декабре 1919 года, белые были разгромлены и бежали, а мы незадолго до этого, не вытерпев холодов и голода, тайком пробрались в город. Там я увидел передовой отряд буденновцев. На разгоряченных конях они мчались по пустынным улицам притихшего города. От радости я целый квартал бежал рядом с конниками, протягивая им руки, ловя их улыбки. Мне хотелось дать им что-нибудь — цветок, яблоко, но у меня ничего не было.
Я приближался к бараку, чтобы лицом к лицу сойтись с группой диверсантов. Быть может, кто-то из них был в том казачьем разъезде, что летом 1919 года первым ворвался в Харьков, размахивая сверкавшими клинками.
Меня заметили из барака. Оттуда вышел человек и остановился у верстаков под навесом. С безразличным видом он набивал трубку. Я подошел к нему, поздоровался, почесав висок концом среднего пальца, как бы намереваясь отдать честь. Это был опознавательный знак, которым я должен был объявить себя. Узнав о нем из допроса посланца Кутепова, Осипов сказал, что это у них, наверное, от масонов, обменивавшихся всякими таинственными и незаметными для посторонних жестами. Покуривая, вышедший мне навстречу человек все еще молча смотрел на меня. На ладони левой руки у него были намотаны черные четки с круглой бляшкой и вырезанным на ней крестом. Это был его опознавательный знак. Сотник был передо мной. Посмотрев по сторонам, я, не произнеся пароля, сказал: