Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
Шрифт:
Я сел и призадумался. И, видно, тут же уснул, потому что вдруг очутился дома с отцом, живым и здоровым. Он пел «Валенсию» и ни на кого не сердился. Он был счастлив. Он приготовил один из тех ужинов, какие готовил, бывало, когда мы жили вместе и все у нас было как следует. Мы сидели за столом, ужинали и болтали. Вдруг кто-то застучал в дверь, и я испугался до смерти. Отец открыл дверь, и кто-то сказал:
— Мне нужен Весли Джексон.
— А кто вы такой? — спросил отец.
И человек сказал:
— Вы меня знаете. Мне не нужно вам говорить, кто я такой.
Я так перепугался, что заплакал. Но не так, как
Это был ужасный плач, когда слезы текут ручьем и весь содрогаешься от рыданий, — ибо я знал, кто этот человек, и не хотел с ним идти. Этого не хотел и отец, но ничего нельзя было поделать, и он с горя отхлебнул из бутылки. Человек вошел и стал рядом со мной, но я боялся на него взглянуть. Тогда он взял меня за плечи, ласково потряс и назвал меня по имени, как будто он мой лучший друг, а не то, что на самом деле.
— Весли, — сказал он.
Тут до моего сознания смутно дошло, что все это я вижу во сне, и — о счастье! — мне стало легче. Я стал припоминать разные вещи, которые подтверждали мне, что я сплю: лес, Какалокович, пьяный ночью и трезвый утром, — и тогда я окончательно убедился, что сплю, и попробовал пошевелиться так и этак во сне, и мне стало лучше, и вот я открываю глаза, а передо мной — Лу Марриаччи: взял меня за плечи и потряхивает.
Я несколько раз кивнул и улыбнулся Лу, но он, видно, был слишком встревожен, чтобы мне улыбаться. Он ни слова не говорил. Только ждал.
— Тебя отпустили из армии, — сказал я.
Но он молчал по-прежнему.
— Я пришел, чтобы тебе сказать, но не мог найти тебя. И, кажется, уснул.
Я ждал, что Лу что-нибудь скажет, но он, видно, просто онемел, и я продолжал:
— Я отдал Какалоковичу эти бумажки, как ты мне говорил, и он сказал спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и старался его сдержать, только надеялся, что мне не придется из-за этого лгать. Тут он вдруг и говорит, что ты свободен от армии, потому что тебе больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад, и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай. Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.
Тут Лу вдруг заулыбался.
— Я тебя полюбил, как люблю своих сыновей, — сказал он. — Самый ты душевный на свете человек.
— Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, — сказал я.
— Я для тебя что-нибудь сделаю, — сказал Лу. — Непременно сделаю, и побольше.
— Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.
— Ты хотел сделать, — возразил Лу. — Я для тебя сделаю все что угодно. Говори, что тебе надо, я сделаю.
— Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.
— Подумай покрепче, — сказал Лу. — Я позабочусь, чтоб у тебя всегда были карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.
— Да не нужно мне денег.
— Ты должен мне сказать, что сделать для тебя, — настаивал Лу, — я католик. Я просил тебя солгать ради меня, а ведь я знаю, ты не из таких людей, что любят лгать. Но ты сказал, что для меня это сделаешь, потому что желаешь мне вернуться домой. Я должен для тебя сделать все, что ты скажешь, во искупление моего греха. Я всегда что-нибудь делаю во искупление своих грехов, каждого греха!
Тут я вспомнил про отца.
— Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, — попросил я.
— Разыщу, — сказал уверенно Лу. — Расскажи мне о нем.
Я ему все рассказал.
— Ты не волнуйся, — сказал тогда Лу. — Твоего папашу я найду. И позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.
Мы с Лу возвратились в наш лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту Какалоковичу. Три дня спустя я проводил его на станцию. Доминик и Виктор Тоска тоже провожали. Когда Лу пришло время садиться в поезд, у него на глазах показались слезы. Он обнял Доминика и сказал ему что-то по-итальянски, потом обнял Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом подошел ко мне.
— Ни о чем не беспокойся, — сказал он. — Отца твоего я найду. Я сделаю это прежде всего.
Лу Марриаччи вошел в вагон, а мы трое отправились со станции в бар.
Я выпил много пива и первый раз в жизни напился пьян. Доминик и Виктор Тоска отвезли меня в казармы на такси и уложили в постель.
Глава одиннадцатая
Гарри Кук и Весли Джексон встречают красивую девушку
Когда мы с Гарри Куком летали на Аляску — спасибо Джиму Кэрби, журналисту, который обстряпал для нас это дело со старым чудаком полковником Ремингтоном (а тому очень хотелось попасть в газеты), — мы поклялись друг другу держаться вместе всю войну. Но мы не подумали о том, что у армии свои планы, и когда мы прошли основное обучение, вскоре после отъезда Лу Марриаччи, оказалось, что Гарри Кука отправляют в штат Миссури, а меня — в Нью-Йорк.
— В какую часть Нью-Йорка? — спросил меня Гарри.
— Какалокович сказал — в Нью-Йорк, в самый город. А тебя — в какую часть Миссури?
— Куда-то возле Джоплина.
Нам обоим, конечно, взгрустнулось, но армия есть армия. Доминика Тоску тоже отправляли в Миссури, а его брата Виктора — в Нью-Йорк. Ребята, которых отправляли в Нью-Йорк, чувствовали себя счастливее тех, кого отправляли в Миссури или куда-нибудь еще — в Луизиану, например. Все жалели, что приходится уезжать, и в то же время с нетерпением ждали отъезда. Понятно, почему уезжавшие в Миссури завидовали назначенным в Нью-Йорк: ведь в Нью-Йорке мечтает побывать каждый американец. Я тоже всегда об этом мечтал, и когда до меня дошел слух, что я получил назначение в Нью-Йорк, я очень обрадовался. Но когда я узнал, что Гарри со мной не поедет, я пошел к Какалоковичу и спросил: раз Гарри не может ехать со мной в Нью-Йорк, так не могу ли я поехать с ним в Миссури? А Какалокович сказал, что в армии каждого квалифицируют и назначают по принадлежности и он тут ничего поделать не может.
— А как меня квалифицировали?
Какалокович достал и посмотрел мою карточку.
— Здесь точно не указано, — сказал он. — Но ты поедешь в Нью-Йорк. Наверно, тебя назначат куда-нибудь в канцелярию, потому что ты умеешь печатать на машинке. Ты где научился печатать?
— В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.
— А зачем?
— Да просто так, по ошибке. Я пытался им объяснить, что не выбирал стенографии и машинописи, а они не обратили на это внимания, — вот я и выучился и тому и другому — на машинке получше, чем стенографии, но отметки хорошие по обоим предметам.