Человечность

Маношкин Михаил Павлович

Курочкин шмыгнул носом:

— Будет завтрак — значит, позавтракаем, какой разговор!

Отделение Крылова устроилось за плетнем. Одни легли досыпать, другие разбрелись по двору, разглядывая этот забытый Богом уголок земли.

Потянулись часы неопределенного ожидания. Начальство куда-то запропастилось, красноармейцы поглядывали на дорогу, не едет ли кухня. Потом появился Курочкин с взволновавшей всех вестью: в Раменское уже прибывали новобранцы-десантники, часть командного состава срочно отзывалась назад обучать

новичков. Из второй роты уедут сержант Боровичок и старшина Вышегор…

Женька Крылов отлично понимал, что новобранцев надо было принять и обучить и что никто не сделает это лучше, чем командиры, обучавшие его самого. Против Боровичка он ничего не имел: пусть едет, там, наверное, и такие служаки нужны. Но зачем отзывать Вышегора? Боровичка можно было заменить другим — Вышегора нельзя. Без Вышегора что-то нарушится, уже нарушилось: на хуторской окраине стало пустыннее, будто здесь похоронили кого.

Ребята не видели, как уходил Боровичок, а вот как уйдет Вышегор, они сами не хотели бы увидеть.

* * *

На место Боровичка Курочкин привел старшего сержанта Дрожжина. Новому помкомвзвода было лет тридцать. Он пришел с тощим вещмешком за спиной, карабином на плече и саперной лопаткой на боку. Ни каски, ни противогаза, ни шинели у него не было.

— Тебя — как? — спросил он, прислонив карабин к плетню и не спеша снимая вещевой мешок. Фигура у него была тяжелая, внушительная, движения неторопливые, кудрявые волосы длиннее, чем полагалось по армейскому уставу, щеки заросли щетиной.

— Красноармеец Крылов, товарищ старший сержант!

— Что — побреемся? — Дрожжин достал из вещмешка бритву, мыло, кружку и помазок.

— Я еще подожду.

— Ну-ну, а мне, брат, уж нельзя, — он зачерпнул воды из ведра, стоявшего на краю колодца, и принялся помазком взбивать мыльную пену. — Четыре дня не брился.

Вдали загудело. Крылов не придал значения этому гулу и разглядывал старшего сержанта, который все больше нравился ему. Рука помкомвзвода помешивала в кружке уже как-то по-иному, словно он забыл о помазке и мыле. Уловив эту перемену в Дрожжине, Крылов невольно насторожился, вслушиваясь в неровный низкий гул.

— Всем замаскироваться! — неожиданно крикнул старший сержант. Этот резкий повелительный тон стер с его лица недавнее спокойствие. — Укрыться в тени плетней и под деревьями! Не бегать, не двигаться!

Над горизонтом появилось восемь коротких штрихов. Они наплывали на хутор, увеличивались в размерах. «Юнкерсы!» — определил Крылов. — Точь-в-точь, как на плакате…»

«Юнкерсы» проплыли над хутором и повисли над железнодорожной насыпью. Они напоминали больших желтобрюхих стервятников, что-то высматривающих внизу. А земля молчала, и это затянувшееся напряженное ожидание вызвало у Женьки Крылова непривычно острую тревогу. «Так вот как это бывает, сейчас начнут…»

Округа

вздрогнула: звонко, яростно, открыто ударили зенитки. Женька не знал, что от их выстрелов так сотрясается воздух и так отдает в земле. «Вот это ребята, — позавидовал он, — не испугались…» Если бы у него был такой же фронтовой опыт, как у старшего сержанта Дрожжина, то он заметил бы, что зенитчики били слишком торопливо и что опытный наводчик вряд ли промахнулся бы, целясь в такие удобные мишени. Ну а если бы Женька мог взглянуть на смелых зенитчиков, то у крайнего орудия увидел бы девушку — светловолосую, с короткой прической, с огрубевшей от мужской работы маленькой рукой, с большими, потемневшими от волнения глазами, — увидел бы Галю…

Самолеты отлетели от станции и теперь кружили над хутором — зенитки не доставали их здесь. Подавленный назойливым гулом, Женька лежал не шевелясь. Лишь немного привыкнув к самолетам, он перевел взгляд на старшего сержанта. Тот был уже… наполовину выбрит. Левой рукой он слегка оттягивал кожу, а правой, с бритвой, неторопливо водил сверху вниз. Этот домашний тон отрезвил Женьку, стряхнул с него оцепенение.

— Ну как, брат, — ничего? Вот я и помолодел, — не дождавшись ответа, добавил Дрожжин.

Самолеты обогнули станцию и полетели вдоль железнодорожного полотна по направлению к Сталинграду.

— А вы были на фронте? — спросил Женька, обрадовавшись тишине и сознавая наивность своего вопроса.

— Я и сейчас на фронте. А ты?

— Еще не знаю…

— Это ничего, пройдет, — старший сержант довершил разгром Женьки. — Полей-ка мне, отмываться буду.

Женька поспешил к колодцу.

Вскоре взвод пополнился также тремя отделенными, выпускниками полковой школы. На место Боровичка прибыли четверо.

* * *

К полудню поступили вести с фронта: из степи в одиночку, по двое, группами потянулись красноармейцы, запыленные, усталые, небритые, разных возрастов. Ребята с почтительной робостью смотрели на них. Один Переводов не лез за словом в карман.

— Откуда бредете, землячки?

Глядя на этого желторотого птенца с новенькой снайперской винтовкой, фронтовики улыбались, шли дальше или на ходу вступали в разговор.

— От тещи, блины ели!

— Ну как — порядочек? — не сдавался Переводов.

— И тебе осталось!

Проходили двое без касок — одному лет двадцать пять, другом под сорок.

— На восток наступаем, служивые? — начинал Переводов.

— А вы для чего? Ребята молодые — соки свежие, вы им дадите! — Фронтовики, что-то сказав друг другу, весело засмеялись.

Подошел высокий пехотинец средних лет.

— Нет ли водички, хлопцы?

Он взял флягу, долго, с наслаждением пил.

— Как там? Далеко фронт? Куда идете? — его засыпали вопросами. Он отдал флягу, закурил.