Человечность
Шрифт:
— Ур-ра! — донеслось с поля.
— Ур-рра! — стихийно и грозно отозвалось с опушки леса. Женька Крылов не очень-то понимал, отчего поднялась в нем расслабляющая волна чувствительности. Оттого, наверное, что первая рота прошла сквозь гранатный дым, или что самого Женьку вознесла ввысь сила сплоченного батальона; а может быть, в нем совершился еще один скачок от недавнего гражданского парнишки к этой вот волнующей уверенности в себе…
— Вторая рота — на исходную позицию!
Старший лейтенант Ботов не бросался в глаза, как Босых. Он был обыкновенный, несуетливый и очень добросовестный командир. В том, что вторая рота стала единым организмом из четырех взводов,
Ботов взял себе гранату, и Добрынин взял гранату, и Курочкин взял, и у других взводных было по гранате. Кроме того, на каждый взвод приходилось еще по две — четырнадцать на роту. В третьем взводе будут бросать Ющенко и Грачев.
— Наша очередь показать боевую выучку. Не подведем?
— Не-ет!
— Держать линию, бросок по команде и — дружно! — прямо на разрывы! Ясно? К бою!
Теперь наступала вторая рота, а первая заняла место второй на опушке леса.
— Приготовиться! Бросо-ок!
Крылов рванулся вперед, а рядом с ним бежали Ляликов, Грачев, Бурлак, Ломатин. Вот так бы, локоть к локтю, и идти всегда вперед, ни перед чем не останавливаясь.
— Ур-ра!..
Перед ними взметнулись комья земли. Крылов бежал дальше, уже вдыхая пороховую гарь. Рота проскочила сквозь дым, замедлила шаг.
— … р-ра!.. — глухо и тяжело вторило с опушки леса, и на Женьку Крылова опять надвинулась теплая волна. Сложись у него жизнь иначе — разве он познал бы эту силу батальона добровольцев, где один за всех и все за одного.
В лагерь возвращались сомкнутой колонной, по шестнадцати бойцов в ряду:
Сверкает сталь, гудит земля, гремит со всех сторон — Идет в атаку грозную десантный батальон. Мы немцев бьем без промаха, Идем всегда вперед — Воздушная, десантная Нигде не пропадет!..Крылова, Седого и Шубейко зачислили в сборную команду бригады. Два раза в неделю футболисты собирались на берегу озера, широко разлившегося в центре Раменского. Ребята наперегонки пускались вплавь — вода смывала с них предобеденную усталость. Искупавшись, футболисты налегке — в трусах и бутсах — выбегали на лужайку. В команде были рядовые, сержанты и лейтенант Фролов, командир взвода бригадной разведки. Женька легко нашел общий язык со всеми.
— Точней, точней! — покрикивал Фролов — до войны он играл в столичном «Локомотиве». — Теперь в обратную, побежали по кругу, побежали, мальчики!
Тренировки заканчивались новым купанием, потом футболисты расходились по батальонам. Часы у озера были по-своему праздничны. Армейские будни здесь приостанавливали свой ход: можно было расслабиться, побродить по берегу, ничем не отличаясь от штатских людей — до тех пор, пока воинская команда не напоминала добровольцам об их солдатских обязанностях, когда на озере добровольцев ожидало необычное испытание: заплыв в полном боевом снаряжении. Цель считалась достигнутой, если доброволец мог одну-две минуты продержаться на воде. Не каждому это удавалось: одежда и снаряжение камнем тянули вниз.
Смысл упражнения был очевиден: командиры предусматривали и тот нежелательный случай, когда десантники опускаются с парашютом на воду…
«Что же еще? — размышлял Женька Крылов, лежа на берегу озера, пока одежда высыхала под горячим июльским солнцем. — Все как будто… Разве лишь повторять сначала? А зачем?»
6
КАКОВ
Второй прыжок с парашютом прошел почти незаметно. Наступили дни, полные неопределенного ожидания.
— Как думаете, товарищ младший лейтенант, скоро на фронт?
Курочкин пожимал плечами, ему самому хотелось бы знать это.
В палатке теперь разговаривали вполголоса, будто прислушивались к тому, что стояло за словами товарища, или сверяли его ощущения со своими собственными. Фронт — не марш-бросок, не тактические занятия, не стрельбы, с которых все как один возвращаются сюда, в палатку. Там одни уцелеют, другие — нет. Кто-то вернется оттуда в подмосковный лагерь, а кто-то из лежащих сейчас на нарах никогда не вернется, не встанет перед Курочкиным. Кому суждено выжить, кому не суждено? Предчувствие перемен, когда все уже так привыкли друг к другу, делало разговор доверительным. Албнйюо все-таки…
— Это тебе не кашу есть.
— Сеня, как у тебя было под Каширой?
Ломатин уже рассказал все, что было у него в народном ополчении под Каширой, но его слушали с прежним любопытством: он был т а м, а рассказывал он весело, с удальством обнажая себя.
— Идем. Снег по колено. Кто в чем. Один папаша сверху шапки платок завязал — настоящий фриц. Впереди меня Тралкин хромает. Вот, думаю, сейчас дадим жизни… Подходим к деревне — Тралкин к дому попер, только пятки засверкали, папаша в платке за ним. «Назад! — заорал взводный. — В цепь давай! В цепь, говорю!» Тралкин прихромал, на усах сопли замерзли. «Погреться бы, товарищ командир…» Тут ка-ак саданет — прямо в дрова. Смотрю, Тралкин в сугроб полез, руками и ногами роет, взводный тоже роет, а папаша в платке к плетню на карачках пополз. Ляпнулся я в снег, начал шуровать и не заметил, как яму выгреб. Комиссар кричит: «Огонь! Огонь!» Я винтовку в небо, глаза закрыл, бах-бах, раз двадцать выпалил. Потом думаю: «Что же ты, родной, делаешь? Другие целятся, а ты лупишь в белый свет!» Выглянул из ямы, смотрю на взводного, а тот бах-бах — шурует мо моей методе! Мне веселей стало. Заложил новую обойму и давай опять палить. Тут затихло. Вижу — папаша у плетня сидит, платком в штанах вытирает…
— Немцы-то — какие?
— Не видел, не до них было. Тут два наших танка подъехали, красноармейцы подбежали с лейтенантом. Сняли нас с этого участка. Идем опять. Взводный впереди, рядом со мной Тралкин раскорячился: «Погоди, товарищ командир, непорядок у меня…» «Обмарался, что ль, папаш?» — спрашиваю. «А ты — нет?» Я на всякий случай у себя пощупал: сухие…
Добровольцы слушали Ломатина и пытались — каждый по-своему — представить себе, как они сами вели бы себя под огнем танковых пушек. Но что такое танковый огонь, они не знали, а Ломатин знал, и они ловили каждое его слово, хотя то, о чем он говорил, случилось более семи месяцев тому назад.
В подмосковном лесу, уют которого нарушали лишь комары, нелегко было представить себе, что где-то рвутся снаряды, а земля изрыта настоящими окопами. То, что происходило на войне, вызывало у Женьки Крылова любопытство, смешанное с тревогой. Он и боялся, что скоро на фронт, и одновременно жаждал развязки: все увидеть, пережить, испытать себя. То же любопытство побуждало добровольцев искать встреч с фронтовиками. Одним из них был старшина Вышегор, человек глубоко штатский, в своем роде ни на кого не похожий. Немногословный, малоулыбчивый, постоянно занятый ротными делами, он был незаметен на фоне бойких строевиков со звонкими голосами и безукоризненными уставными жестами. Вне строя старший лейтенант Ботов называл его Федоровичем, а добровольцы обращались к нему без стеснения.