Человечность
Шрифт:
Боровичок неутомимо шлифовал своих подчиненных, и недели через две взвод можно было выставлять хоть на парад.
Приняв от Курочкина взвод, Боровичок немедленно приступал к делу:
— Сложить скатки, противогазы, вещмешки, лопатки, взять котелки и приготовиться к построению на обед! Ясно, третий взвод?
— Р-разойдись!
Наконец, взвод шествовал к кухне. Аромат супа-пюре горохового наполнял округу, сладко щекотал в горле. Женька Крылов жаждал поскорее устроиться под березой и на несколько минут отключиться от внешнего мира, глядя только в котелок. О том же мечтали его коллеги. До кухни оставалось метров
— За-апевай!
Женька со злостью косил взглядом на Боровичка. Уязвленный в своих искренних чувствах, взвод молчал.
— Бего-ом… арш!
Передние ряды колыхались, сбивался ритм. Взвод, тяжело ступая, обозначал бег.
— Кругом! Прямо! Шаго-ом… арш! За-апевай!
Выдержав нужную дистанцию, Боровичок снова поворачивал взвод.
— Р-раз — два! За-апевай! Ложись! Кому говорят? Встать! Ложись! По-пластунски — вперед! Встать! Бего-ом… арш!
Взвод уже достаточно подготовлен к обеду, но трусил мимо кухни в третий раз. Когда он разворачивался для четвертого захода, на пути, сердито шмыгая носом, встал Курочкин:
— Третий взвод, могем?
Это совсем другое дело. Тут все кристально чисто и ясно.
— Могем, товарищ младший лейтенант!
Взвод с песней останавливался около кухни.
Очередные политзанятия Добрынин начал с оценки предобеденных действий третьего взвода. Политрук назвал позицию взвода беспринципной, несовместимой с воинской дисциплиной, но в этот раз его слова не убеждали добровольцев. Выразителем общих чаяний стал рязанец Ванюшин.
— Люди мы, товарищ политрук, а не…
— Правильно, люди! Но и красноармейцы! Приказы не обсуждают, а исполняют.
— Правильно, красноармейцы. Но и люди…
Третий взвод не хотел отказываться от торжества над Боровичком.
Вообще же добровольцы скоро поняли, что с Боровичком жить можно. Все предшествующие беды были вызваны прежде всего тем, что взвод еще не притерся к нему, не учел особенности его натуры. Но как только незнание уступило знанию, миновали многие неприятности. Если, например, Боровичок намеревался дать команду «За-апевай!» — а об этом легко можно было догадаться по его напружинившейся походке и усиленному подсчету «р-раз — два, р-раз — два!» — то достаточно было лишь упредить сержанта, чтобы добиться права не петь:
— Споем, товарищ сержант?!
— Отставить! — немедленно распоряжался Боровичок, и взвод шествовал без песни дальше, потому что сержант не любил, чтобы его намерения совпадали с намерениями его подчиненных.
Была у Боровичка и другая симпатичная слабость: для него исключительную ценность представлял текущий момент — тут требовалось вести себя с ним предельно осторожно. Зато минувшее уже не имело для него значения: Боровичок был незлопамятен. Не срабатывал он также, если отключиться от службы и придать делу штатский оттенок. Первым это открытие сделал доброволец Клюев из четвертого отделения. Сам по себе человек тихий и до поры до времени ничем особенно не выделявшийся, Клюев после своего открытия сразу вырос в глазах у сослуживцев.
Взвод лежал на перекуре — не успели расположиться лишь Клюев, Прошин и Ванюшин, но и они не намеривались долго пребывать в кустах и возвращались к затихшему биваку.
— Ребята, боровичок растет! — донесся из кустов голос Клюева.
Миновало несколько секунд, прежде чем неподготовленные
— Где? — поинтересовался баритон Ванюшина.
— Ослеп, что ли, да вот у пня — не видишь!
— Какой тебе боровичок, поганка это! — загудел басок Прошина. — В грибах не смыслишь! Видишь, шейка длинная и белобрысый! Дура ты, а еще и Клюев!
— Дура-дура! — не унимался Клюев. — Что я поганку от боровичка не отличу? Это только на вид поганка, а на деле — боровичок!
Трава в диаметре тридцати метров шелестела, кашляла, хихикала. Курочкин, уткнувшись в полевую сумку усиленно шмыгал носом, а Боровичок вытянул шею, весь превратившись в слух. Но каково же было общее удивление, когда Боровичок… снисходительно улыбнулся:
— В грибах не разбираются, товарищ младший лейтенант…
Это полное отсутствие подозрительной мнительности у Боровичка в корне меняло отношение добровольцев к нему, хотя при случае никто не отказывал себе в удовольствии посмеяться над ним: уж очень важно он выглядел. Но именно слабости Боровичка примирили с ним взвод. Смешон — значит, интересен. В своем взводе Женька Крылов не находил таких слабостей только у Ноздрина и Ющенко. В Ноздрине его отталкивала какая-то высокомерная скрытность, а Ющенко был слишком уж «правилен». Его ни в чем нельзя было упрекнуть, но он и никого не подпускал к себе и ни с кем в отдельности не дружил.
Зато остальные ребята были интересны — каждый по-своему.
Переводов смешил хитроумной искренностью и претензиями на взрослость, Бурлак подкупал добродушием, Ляликов — веселой беззаботностью. Потеряв перочинный нож с двумя лезвиями и чуть ли не с полдюжиной других приспособлений, да еще с блестящей перламутровой ручкой, он махнул рукой:
— Хрен с ним, казенный дадут!
В другой раз, лежа на нарах, он попросил Крылова оказать ему небольшую услугу:
— Взгляни — ка, что-то по спине ползет.
Женька заглянул ему под рубашку и осторожно извлек оттуда здоровенного рогатого жука. Особого любопытства к нежданному гостю Ляликов не проявил.
— Жук? Боровичку подкинь.
Из-за этого жука Боровичок едва не устроил взводную репетицию по схеме: «Подъем — отбой! Подъем — отбой!»
Располагался Боровичок на нижних нарах в соседней палатке. Он занимал удобное место — в углу. Здесь можно было поднять край брезента и понаслаждаться свежим ветерком, в то время как на верхнем этаже днем стояла духота. Женька переправил жука вниз, где попрохладнее, — на матрас к Боровичку. Проснувшийся Боровичок предположил сознательную акцию, направленную лично против него, но вторая половина взвода рассеяла его подозрения, сославшись на коварство природы. Прошин поймал надоедливого рогача и швырнул в палатку третьей роты. Однако жук нисколько не помешал дружному храпу коллег по оружию.
Прошин был одержим страстью возражать и любил, когда ему тоже возражали. Особенно охотно он беседовал с Грачевым.
— Сейчас бы дня на три в Орехово-Зуево, домой… — мечтательно начинал Прошин. — Первый день спал бы и ел…
— Тебе только туалеты пачкать, — дружелюбно подключался Грачев. — Таких, как ты, и на день пускать нельзя.
— Поспал бы и опять за стол…
— На столе-то — что? — ласково спрашивал Бурлак.
— На столе-то? Ел бы и хохотал…
— Дура! Чего смешного нашел? — закипал Грачев.