Человек без собаки
Шрифт:
После седьмой программы, вышедшей в эфир 5 ноября, ставки на возможность спаривания Роберта с агрессивной дамой из Грума подскочили аж до ста пятидесяти восьми к единице — после того, как разгневанная неизвестно чем красавица влепила Роберту полновесную пощечину и высказалась в том смысле, что, если Роберт попробует к ней хотя бы приблизиться, она откусит ему яйца.
И только в следующей, предпоследней программе (1 980 457 зрителей) выяснилось, что кто-то все же оплодотворил Мисс Хельсингланд 1995 года рождения — те, кто на нее поставил, получили почти пятикратный выигрыш.
Дрочиле Роберту были посвящены целые рубрики, едва ли не в большем количестве, чем героине программы Мисс Хельсингланд. Но в последней программе (2 011 755 зрителей) Роберт вообще не участвовал. Зато наконец открылся автор ребенка: счастливым племенным жеребцом, ко всеобщему удивлению, оказался хоккеист (одиночная ставка 6,60, парная — 21, 35).
Роберт же покинул Fucking Island и, как сказали, лечился теперь у психотерапевта в каком-то засекреченном пансионате в Королевстве Швеция.
Роберт сдвинул кепку на глаза и надел темные очки. Только после этого он решился подойти к кассе и заплатить за бензин. Выпил кофе и купил пачку сигарет — он прекрасно понимал, что без постоянной и высокой концентрации никотина в крови ему вряд ли удастся выдержать продолжительные беседы с отцом и старшей сестрой.
Четверть пятого. Понедельник, 19 декабря. До Чимлинге — полтора часа езды.
Роберт несколько раз обошел заправку — просто чтобы протянуть время. Выкурил две сигареты. Он обещал приехать самое позднее в семь, и приезжать раньше срока не было никакого смысла.
Повернул ключ и опять посмотрел на часы — все равно рано. Может быть, сделать еще одну остановку? А почему бы и нет? Выпить минералки с лимоном, купить жвачку — еще десять минут долой.
Он попытался создать мысленный портрет Жанетт Андерссон, которой, возможно, суждено стать его спасительницей. Ничего не получилось, но мысль, что она пылала к нему страстью, еще будучи подростком, приятно щекотала самолюбие, и чем дальше, тем больше. Пятнадцать — двадцать лет подавляемого сексуального влечения… какие только цветы не взрастут на такой почве!
Минут через пятнадцать мысли о Жанетт Андерссон приняли иное, доселе ему неизвестное направление. Это было в первый раз — настолько неприятное, одновременно возбуждающее и парализующее ощущение, что он вынужден был заехать на парковку и выйти из машины, чтобы выкурить еще сигарету.
Роберт огляделся. Парковка как парковка. Все темно. Ни одной машины — в такую мерзкую погоду все торопятся побыстрее добраться до дома. Блестящий черный асфальт, но не скользко — наверное, два-три градуса выше ноля. Мрачная крепостная стена густого ельника по обе стороны пустой дороги — движения почти нет, самое большее, одна машина в минуту. «Ветер северный, слабый до умеренного», — пробормотал он про себя фразу из сводки погоды. Если, конечно, он не перепутал стороны света.
Но плевать на погоду…
Совершенно незнакомое чувство. Оно зародилось где-то под ложечкой, в точке, называемой солнечным сплетением, и медленно росло, превращая в золу все на своем пути. Душевная гангрена, попытался он по писательской привычке дать определение. Пожар в пустыне. И побороть этот пожар невозможно, остается только смириться.
Я сейчас умру, с отчаянием подумал Роберт. Здесь и сейчас, на этой поганой парковке. Наконец-то я умру, выхода уже нет. Мне даже не надо выбегать на дорогу перед машиной. Смерть уже здесь, в моей душе. Она уже давно там, росла, набиралась сил. И вот пришел ее час. Что же это… я даже пошевелиться не могу, это конец… Не будет никакого романа. Ни одна душа на земле не прочтет «Человека без собаки».
Попытался поднести сигарету к губам, но не смог. Приказал пальцам разжаться, чтобы дать сигарете упасть на землю, но сигнал мозга остался не принятым — рука даже не дрогнула. Хотел повернуть голову и посмотреть на машину, а не на пугающе черный ельник на фоне темно-лилового неба, но из этого тоже ничего не вышло.
Ровным счетом ничего. Голова осталась неподвижной. Он так и продолжал стоять, уставившись в пространство.
Сигарета выскользнула из пальцев. Окурок тлел несколько секунд у носка ботинка, потом погас — где-то на периферии поля зрения, он видел его, не опуская головы.
Боже, подумал Роберт Германссон. Может быть, я уже умер?
Может быть, как раз в эту секунду душа оставляет тело и превращается во что-то еще?
Но нет, никаких физических признаков отделения души от тела он не обнаружил. Та же ноющая боль за грудиной, учащенное, поверхностное дыхание. Тот же слабый северный ветер, холодный ветер… смертельно опасный ветер, вдруг подумал Роберт, чувствуя, как леденеет его влажный лоб. Где-то вспыхнули фары автомобиля. Через пару секунд машина с воем пролетела мимо.
Свет и звук… Свет и звук.
Никто не знает, сколько машин просвистело мимо него, никто не знает, сколько минут он провел в этом странном анабиозе, сколько событий случилось в мире.
Он упал ничком, даже не вытянув рук, чтобы смягчить падение, лишь в последнюю долю секунды ему удалось как-то вывернуться и приземлиться на плечо. В самую последнюю долю секунды. Теперь никакой боли он не чувствовал. Попытался сжать кулаки — безуспешно, попытался унять отвратительную дрожь подбородка — и потерял сознание.
Между шпангоутами призрачной галеры обморока просочилось короткое видение. Ему четыре или пять лет, он описался и понуро стоит перед отцом.
— Ты сделал это нарочно.
— Нет. Не нарочно. Так вышло.
— Нарочно, нарочно. Я тебя знаю. Ты мог бы добежать до туалета, но тебе захотелось помучить мать — ей же придется стирать твои записанные штаны.
— Нет! Нет! — В голосе у него слезы. — Просто так вышло! Я могу постирать штаны сам!
Отец в гневе сцепил руки:
— Ты еще и лжешь! Тебе мало того, что ты обмочился и заставил мать делать лишнюю работу, ты еще и лжешь! Зачем ты нам такой?