Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
— Куда же их? Не с собой же таскать!
— Если на то пошло, убить бы просто. Зачем жечь?
— А чего с этими разбойниками церемониться? Ну их к… — Сыропятов отвратительно выругался.
Виктор Иванович нахмурился — по-андроновски плотно сошлись его брови. Сыропятов сразу заметил хмурь, глянул еще злобней, прямо по-солдатски в глаза Виктору Ивановичу, спросил отрывисто:
— Продовольствие достали?
Виктор Иванович смутился, глаза глянули растерянно.
— Не достал. Не дают. И не продают.
— Ага, не дают? Взять надо!
— Как взять?
— Очень просто. Какой же вы интендант, если
Виктор Иванович поспешно вышел из комнаты.
«Взять. В самом деле, иного исхода нет. Вот она, война!..»
Из верхнего этажа школы была видна вся площадь. Виктор Иванович остановился у окна. На площади желтела большая куча соломы. Киргизы и казаки стояли вокруг кучи. Один с горящим жгутом поджег солому со всех сторон. Солома загорелась, зашевелилась. Из-под нее раздался вой.
Вечером еще привезли пленных. Их допрашивали в школе. Это были рязанские, калужские, владимирские парни с растерянными лицами, блуждающими глазами. Казаки и киргизы сторожили у дверей школы. После допроса парней выводили из школы, казаки и киргизы здесь же, у дверей, связывали их руки веревкой или цепляли арканом за шею и, подгоняя нагайкой, гнали куда-то прочь.
Бой шел в десяти верстах от села. Трещали винтовки, изредка бухала пушка. День все такой же был наволочный. По степи к селу тянулись телеги — это везли раненых. Конные скакали и в село и от села. Степь вся насторожилась.
Виктор Иванович ходил из двора во двор, покупал хлеб и скот. Теперь его провожали конные казаки и пять добровольцев с винтовками. У каждого двора нужно было стучать. Казаки кричали, грозили выломать раму, только тогда калитка отворялась. У мужиков и баб были ожесточенные лица, казалось: если бы волю им — они в шею бы гнали добровольцев. Под вой и причитания казаки уводили коров и баранов.
К вечеру бой затих. На улице и за селом загорелись костры. Везде трещали плетни, с гумен казаки и киргизы тащили солому. На выгоне кричали, улюлюкали, свистали. Офицеры — и Сыропятов с ними — прошли по селу. Виктор Иванович пошел за ними. Он тронул Сыропятова за руку. Сыропятов оглянулся.
— Слышите? Воют. Там расправляются с пленными.
Сыропятов весь будто ощерился.
— Да что вы, батенька, все об этом говорите? Войны вы не знаете?
Он презрительно оглядел Виктора Ивановича с ног до головы, отвернулся. Вышли за околицу. Толпой стояли там казаки, киргизы, добровольцы. Все были упорно-сосредоточенны, у всех поблескивали глаза. Болезненный крик пронесся из середины толпы:
— Ой-ой, братцы!..
Виктор Иванович попытался пролезть в середину толпы. Он дергал за полы, за рукава, но крепкие, мускулистые тела стояли плотной стеной, не пускали.
— Что вы делаете? — закричал он.
Киргизы оглянулись. Один добродушно оскалил зубы, ломаным языком ответил:
— Кончал большевик!
Казак закричал:
— Верно! Кончал большевик! Всем им конец сделаем. А ты, дядя, не мешай!
Резкий запах гари бил в лицо. Толпа чуть раздвинулась, и Виктор Иванович увидел пленных. Их было десятка два, опять молодые парни — рязанские, московские, смоленские. Они все стояли голые, и руки у всех скручены были на спине. Их по очереди клали на землю лицом вверх, поливали на них горячее кипящее сало на лица, на щеки, на лоб, губы. А чтобы не вертели
А немного в стороне другая толпа, подвижная, крикливая, возбужденная, кружилась возле двух лошадей, поставленных бок о бок, а между спинами лошадей лежал голый здоровый парень. Правая рука и правая нога у него были прикручены к одной лошади, а левая рука и левая нога — к другой. Парень стонал, принимался кричать. Киргизы и казаки сосредоточенно и молча прикручивали его руки и ноги к лошади. Гортанный, нетерпеливый крик вырвался у кого-то. Пятеро, что возились возле лошадей, опутывая ремнями голые ноги человека, разом заговорили, выпрямились и отскочили. Толпа загикала, расступилась, кто-то ударил лошадей плетьми. Свист и улюлюканье пронизали воздух. Лошади дробно ударили копытами в мягкую землю и понесли. Их гривы вздыбились от испуга. Привязанный пронзительно вскрикнул. Лошади рванулись. Они пугались одна другой, рвались в разные стороны и рвали человека. Киргизы бросились за лошадьми верхом, улюлюкали, хохотали и свистали.
Виктор Иванович поспешно пошел назад в село.
«Вот она — пустыня!»
Всю ночь потом ему чудился вой, вскрик, белое человеческое тело на потных спинах лошадей. И этот случай как-то особенно поразил его. Что происходит? С кем он объединился? День, два, три он прожил, как угоревший. Он по-новому стал присматриваться к тем, кто был в отряде Сыропятова. Эти молодые офицеры, почти всегда пьяные и разгульные, — по пути ли ему с ними? И сын был какой-то новый — непонятный, говоривший отрывисто, кому-то подражавший.
Бои шли частые, и в каждом бою сыропятовцы захватывали пленных. Ночами Виктор Иванович боялся ходить по лагерю, чтобы не наткнуться на такую же картину, как он видел тогда. А утром он ходил по селу из конца в конец. Он видел на выгоне голые трупы с обезображенными ужасными лицами. У некоторых трупов с рук и с ног была содрана кожа и валялась здесь же, как снятый чулок или перчатка. Кожа снималась с ногтями и, высыхая, становилась беловатой, прозрачной, тонкой, как бычий пузырь, и в ней кое-где видны были тоненькие волоски. Он думал о казаках, киргизах, цветогорских мещанах, что были в отряде. Все озлоблены, ожесточены, у всех лица глухие, как пустыня. «Есть ли сердце у пустыни? Есть ли у ней жалость? Нет ни сердца, ни жалости».
Ему казалось, офицеры были похожи на деревянных солдатиков, которыми он играл в детстве. Бросить в них свинцовый шарик — они все попадают, загремят, и звук будет деревянным. Чем дышали они сейчас и дышали ли когда они?
Виктор Иванович присматривался, прислушивался. Отряд теперь наступал, отступал, забирал села и деревни и снова их отдавал красным. Дошли почти до Волги. Уже видны были горы вдали. И опять пошли назад, в степь, в пустыню.
Казаки, киргизы, офицеры казались такими воинственными в степи, но в боях не могли выдержать стремительного удара красных отрядов, отступали и при отступлениях все точно распоясывались: в селах и деревнях они забирали скот, убивали мужиков, насиловали женщин. Чем же дышали эти молодые офицеры? Они дышали славой, женщиной, наживой, самогоном. Говорили слова о родине, но эти слова звучали как ложь: пьяный и родина, женщина и родина, деньги и родина, я и родина. У всех все было «во имя мое». И было ясно: нет у них ни родины, ни бога…