Человек из пустыни

Грушковская Елена

Арделлидис махнул рукой.

— Не утешай меня… Я сам виноват: не следовало выбирать такого молодого спутника. Я даже поссорился с Джеммо из-за него… Как он был прав! Ах! — Арделлидис снова рухнул на подушки. — Ты себе не представляешь, как мне больно. Но винить некого, кроме меня самого! А хуже всего то, что я люблю его…

Последние его слова утонули в потоке всхлипов. Следующие десять или пятнадцать минут Джим успокаивал безутешного Арделлидиса, убеждая его, что всё не так плохо, как ему кажется. При этом Джим сам не до конца понимал, зачем он здесь находится, какова его роль во всей этой кутерьме, и сколько это будет

ещё продолжаться. Его мысли то и дело разбегались в разные стороны, и Джим умолк на полуслове, потеряв нить разговора. Реальность вдруг колыхнулась, как готовый рассеяться мираж, и Джиму на миг показалось, что он находится не там, где он должен находиться. Это снова шутки коварной Бездны, догадывался он. Склоки Арделлидиса с его юным спутником были мелки и бессмысленны, как и всё остальное — и приглашение во дворец, и последние несколько лет жизни, и не прекращающаяся из века в век людская суета. Всё было зыбким миражом, непрочным, как паутина, способным разрушиться от дуновения лёгкого ветерка, и только зов Бездны был настоящим. Он звучал высокой, чистой нотой поверх суетной какофонии пустых страстей и мелких каждодневных забот; бесформенные груды ненужных слов и мутные потоки беспредметных мыслей обращались в прах и улетали, когда Бездна наводила на них испепеляющий луч своего пристального взора, а освобождающееся из-под них пространство требовало заполнения чем-то подлинным и нетленным, но вместо этого снова приходила всё та же суета и тоска. Разбить кулаком фальшивое небо и нарисовать вместо него настоящее, смести веником искусственные блёстки звёзд и украсить новое небо всего одной, но настоящей Звездой — такое странное желание возникло вдруг у Джима, сидевшего на диване рядом с Арделлидисом в гардеробной. Он ничем не мог ему помочь, не мог даже подобрать слов: все они смешались, превратились в кучу бесполезных разорванных бумажек, среди которых было невозможно найти ничего толкового. «На что ты тратишь своё время?» — сурово вопрошала его Бездна, а он не мог ответить. Из недр Бездны начал вырисовываться образ Рэша, но в этот момент Джим вдруг услышал вопрос Арделлидиса:

— В каком измерении ты находишься?

Джим вздрогнул.

— Извини, у меня сегодня что-то все мысли вразброд, — ответил он, растерянно улыбнувшись. — Каша в голове.

Арделлидис вздохнул и тоскливо прильнул щекой к подушке. Джим снова попытался собраться с мыслями, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но к своему стыду так и не нашёл среди рваных бумажек ничего вразумительного. В дверь постучали, и послышался голос Нокса:

— Прощу прощения, ваша светлость.

Арделлидис приподнял голову и слезливо простонал:

— Нокс, мне не до тебя, уйди!

Вопреки воле хозяина, дворецкий всё-таки вошёл: очевидно, у него на это была важная причина. Учтиво поклонившись, он сказал:

— Ещё раз прошу меня извинить, милорд, но господин Фадиан, кажется, захворал. Думаю, ваша светлость, вам нужно на время отложить ваши ссоры.

Арделлидис нахмурился и сел.

— Что такое? Что с ним?

— Приступ дурноты, — ответил Нокс. — Я уложил его в постель.

— Странно, — озадаченно проговорил Арделлидис, вставая. — Только что он был здоровёхонек, и вдруг какая-то дурнота. — И неуверенно спросил, обращаясь к Джиму: — Быть может, он притворяется, чтобы меня разжалобить?

— Надо взглянуть на него, только и всего, — ответил Джим.

— Осмелюсь заметить, ваша светлость: я не думаю, что господин Фадиан притворяется, — сказал Нокс. — Я склонен полагать, что он действительно нездоров.

Фадиан полулежал на подушках, закутанный в одеяло, и вид у него действительно был очень бледный, болезненный и несчастный. Не без некоторого недоверия всмотревшись в него, Арделлидис подошёл.

— Нокс сказал, что тебе нехорошо, моя детка, — сказал он. — Что с тобой?

Фадиан не ответил, только смотрел на Арделлидиса несчастными, страдающими глазами раненного зверька. Этот взгляд был способен заставить дрогнуть даже камни, а сердце Арделлидиса было отнюдь не каменным. Он присел рядом с ним и озабоченно спросил:

— Что с тобой такое, голубчик? Что-нибудь болит?

Фадиан покачал головой и сник на подушку.

— Нокс, вызывай врача, — распорядился Арделлидис. — И попроси приехать по возможности поскорее.

— Сию минуту, милорд, — поклонился дворецкий.

Он вышел, а Арделлидис, склонившись над сжавшимся в комочек Фадианом, пожирал его взглядом, полным нежного беспокойства.

— Ах, это я во всём виноват! — сокрушался он. — Зачем я мучил мою детку своими глупыми придирками? Что я наделал, что я наделал!..

По просьбе Арделлидиса Джим остался дожидаться врача. Впрочем, он остался бы и без просьбы: внезапная болезнь юного Фадиана не на шутку встревожила его. Пока они ждали врача, Арделлидис не отходил от Фадиана ни на шаг, держа его за руку, ежеминутно прижимая его пальцы к своим губам и совершенно позабыв о своём намерении развестись. С искренней озабоченностью и беспокойством он расспрашивал Фадиана о его самочувствии, но тот предпочитал отмалчиваться. Только один раз он горько расплакался.

— Милорд, умоляю вас, не выгоняйте меня… Что я скажу родителям? Это такой позор!..

Глядя на его слёзы, Арделлидис сам был готов заплакать.

— Ну что ты, прелесть моя! — пробормотал он, прижимая руку Фадиана к своей груди. — Выгнать тебя? Какой вздор! У меня этого и в мыслях не было. Главное сейчас — чтобы с тобой всё было в порядке, мой сладкий. Это всё, что меня волнует.

— Я очень, очень люблю вас, милорд, — всхлипнул Фадиан. — Это правда, что бы там ни говорили!

— Я верю тебе, солнышко, верю. Успокойся.

Арделлидис запечатлел на дрожащих губах Фадиана нежный поцелуй и заключил его в объятия, устроившись в изголовье постели, а тот с детской доверчивостью склонил ему на грудь изящную голову, увенчанную тяжёлой короной из тёмно-рыжих локонов. У Джима появились догадки о причинах его нездоровья, но до приезда врача он пока держал их при себе.

Приехав, врач сразу достал всё необходимое для экспресс-анализа крови. Фадиан простонал:

— Только не это… Я ужасно боюсь крови.

— Потерпи, детка, я с тобой, — ласково успокаивал его Арделлидис.

— Мне нужен только ваш пальчик, — улыбнулся врач. — Всего одна капелька, это совсем не страшно.

Когда врач брал кровь, Фадиан зажмурился и уткнулся в грудь Арделлидиса. Тот широко раскрытыми от волнения глазами напряжённо наблюдал за всеми манипуляциями доктора, поглаживая Фадиана по волосам и ежесекундно спрашивая: