Человек-пистолет
Шрифт:
— Обстановка невероятно обостренных покушений, интриг, сплетен… — машинально вымолвил я, вспомнив строку из цитатника, в свое время составленного для меня Комом и которым после случая на кладбище я засорил унитаз… — Неужели ты думаешь, что ты действуешь по-ленински?! — воскликнул я.
— Конечно. Как известно, в критические моменты Владимир Ильич умел быть и решительным, и беспощадным к врагам.
— Господи, да никакой Валерий не враг! Самый обыкновенный человек!
— О, ты не знаешь, какой он опаснейший враг! — настаивал Ком. Если уж он что-то вбил в голову, его невозможно переспорить…
— Я тебя не буду переубеждать, — вздохнул я, — но ты можешь меня хоть раз внимательно выслушать
— Я тебя всегда внимательно слушаю.
— Я тебе объясняю: я говорил с Валерием. Он вчера был так пьян, что не только не помнит наших разговоров, но даже как вы с ним приехали сюда!.. А ты говоришь, что он опасен!
— Неудачная
— Я — наивный?!.. Кто же ты тогда?
— Он все прекрасно помнит, можешь не сомневаться. Он и сначала был не особенно пьян, а потом и подавно протрезвел.
— Да ты его не знаешь! Он просто выглядит как будто только навеселе, а на самом деле в стельку! И память у него потом напрочь отшибает. Это, если хочешь знать, медицинский симптом…
— Нет, — упрямо возразил Ком, — это ты его не знаешь. Сейчас он так напуган, что даже врет неудачно. И странно, что ты не замечаешь. Нужно быть более бдительным. Он, однако, подобрал к тебе ключи, научился тебя обрабатывать!.. Ну ничего, недолго ему заниматься своими черными делами…
Ком немного помолчал. А пока он молчал, я мучительно старался сообразить, как все-таки с ним говорить, но мои бедные мозги уже совершенно истощились… Ком протянул руку и обнял меня за плечи.
— Антон!.. Ах, как хотелось бы называть тебя этим именем!.. И как плохо, что ты еще колеблешься! Мне это очень больно чувствовать… — Он убрал руку с моих плеч: — В общем, ситуация сложилась так, что на размышления тебе осталось немного времени… У тебя только одни сутки… Больше никак нельзя… Только сутки! — повторил он. — Приезжай завтра сюда, и мы обсудим, как убрать Валерия. Пока что, я думаю, он не решится что-либо предпринять… Ты понял меня?
— Но это абсурд! Мы же цивилизованные люди! И ты, кажется, такой же цивилизованный человек! — недоумевал я, чувствуя, что изъясняюсь неуклюже и неумно. — Ну скажи, в каком веке ты живешь, чтобы так по-дикарски сходить с ума, чтобы… Ах да! — оборвал я сам себя в отчаянии. — Я забыл!.. Ты ведь живешь у нас в четырнадцатом веке! Ты живешь в глухом и тупом средневековье! В тысяча триста пятьдесят девятом году!..
— Не только Я, но и ТЫ, — неукоснительно поправил Ком. — И все МЫ… И у тебя одни сутки!.. И прошу, не говори, не говори «нет»!
«Птица счастья завтрашнего дня прилетела…» — пронеслось у меня в голове.
— Что тебе надо от меня, идиот несчастный?! — сорвался я. — Чтобы я человека убил? И через это сам сделался человеком? Я убийцей буду, а не человеком! И ты, несмотря на свои возвышенные идеалы, будешь самым настоящим убийцей! Ты говоришь, тебе небезразлична моя жизнь? Что за чушь! Не могу понять! Не верю! Меня, например, не волнует твоя жизнь — так как же тебя может волновать моя? Мы заняты только собой! Тут уж ничего не поделаешь! Я понадобился тебе для твоих социальных экспериментов? Для твоих экстремистских утопий? Дудки! Ты говоришь, это моя судьба? А откуда ты можешь знать мою судьбу? Ты желаешь стать творцом моей судьбы? Благодарю! Займись лучше собой! И не лезь в мою жизнь! А я-то как обрадовался, встретив тебя тогда на улице! Мы ведь столько времени не виделись! Я искренне обрадовался! А теперь выясняется, что ты уже тогда обхаживал меня, уже тогда шпионил, копался в моем грязном белье, выведывал, вызнавал всю мою подноготную, чтобы оседлать меня! А я и не собирался ничего скрывать, я тебе сам все рассказывал как друг у! А ты еще к Сэшеа, к Валерию подсунулся! К кому еще?.. Да! Революционные у тебя приемы, ничего не скажешь!.. А? Что?..
Я вдруг обнаружил, что разоряюсь зря — в пустоту, что Кома попросту нет рядом.
— Ком!..
Тишина… С потолочных балок, подобных ребрам динозавра, звучно шлепали капли. Я был один. Я вышел из гаража. Покосившаяся труба заброшенной котельной была пальцем, который грозил мне в ночи, а слабый отзвук локомотивного гудка положил отсчет времени, отпущенного мне на размышления. Я знал, что, если обойти котельную, можно разглядеть белеющий вдали храм…
На следующий день после обеда я приехал на работу за отпускными. По дороге я купил бутылку «Пшеничной» и две банки компота ассорти, чтобы выставить в качестве «отходной». В кармане у меня лежало заявление об уходе. Начальнику нашего отдела уже позвонили с соответствующими указаниями из отдела кадров, а тот, в свою очередь, переговорил с Фюрером… Меня забирал другой департамент, и моё родное учреждение было вынуждено отпустить меня задолго до истечения общеустановленной трехлетней отработки по распределению. Этот мой маневр, неожиданный для всех в лаборатории, стал маленькой сенсацией. Несмотря на то что никто не знал ничего определенного о моих делах, все почему-то немедленно уверились, что я ухожу с большим повышением.
— Ну поздравляю, — многозначительно сказал Фюрер, пожимая мне руку. — Ловко ты все это обделал. Я всегда был о тебе высокого мнения. Знал: ты парень не из простых и долго у нас не задержишься. Но нас, грешных, тоже не забывай. Как-никак в этих стенах ты начал свой трудовой путь. Это твоя «Малая земля», можно сказать. Кто знает. Не поминай лихом!
Прощальный «коктейль» был устроен в машинном зале, среди мощных механизмов, которые, как я сознавал, больше уже не увижу, но которые перед лицом бывших сослуживцев обещал никогда не забывать. Гидравлические пульсаторы и маятниковые копры. По этому случаю снова (помимо моей «Пшеничной») был извлекаем из сейфа никелированный бидон с ректификатом.
Трогательная атмосфера проводов напомнила мне детство: однажды родители досрочно приехали забрать меня из пионерского лагеря. И с какой обнажившейся тоской и грустью ребята, мои друзья, остающиеся в лагере, провожали меня, счастливчика, которого родители должны были везти к бабушке в деревню, где были велосипед, лес, дороги, трава, реки, пруды, поля, облака, звезды… Словом, свобода!.. Такими же глазами глядели на меня теперь и Сэшеа, и Сидор, и Оленька, остающиеся среда пульсаторов и копров; Оленька — та вообще была чуть не в шоке. Сэшеа же, кажется, опять чувствовал себя обиженным, что его как друга я ни словом не предупредил о готовящихся в моей судьбе переменах. Теперь он замкнулся в гордом молчании, в то время как остальные одолевали меня расспросами относительно моих планов на будущее, я же отвечал туманно и неопределенно.
Постепенно меня и мои планы оставили в покое, беседа в машинном зале перешла на предметы более земные и обыденные: продовольственную программу, ядерную войну, текущие дела лаборатории… Я уже выпил достаточно, чтобы воспринимать голоса сотрудников недифференцированно — одним общим, плавно льющимся гудением, и уже начал мысленно взбираться на тот зеленый холм с каменными столбами на вершине, испещренными языческими письменами…
(…То и дело я бессознательно почесывал ногтями кожу на запястьях из-за неприятного, появившегося с утра зуда. На запястьях образовалось что-то вроде темно-розовой сыпи…)
Вдруг я уловил, что разговор соскочил каким-то образом на Кома. Я прислушался внимательнее.
Речь шла о том, что после армии Ком восстановился в институте, но, не проучившись и семестра, снова ушел. Сам Ком, когда Начал у нас работать, объяснил эту странность своими недостаточными способностями и трудностями очной учебы. Однако наш комсорг, который недавно поступил в аспирантуру института как раз при кафедре того же факультета, так вот он, между прочим, поинтересовавшись там о Коме, узнал об обстоятельствах самых скандальозных… Оказалось, что в институте с Комом натерпелись больших хлопот. С первого же дня Ком начал влезать во все со своими «правильными» взглядами, начав с того, что объявил преподавателя по научному коммунизму ограниченным демагогом, а всю его науку — оппортунистической дребеденью, гнусно паразитирующей на святых ленинских идеях, — ни больше ни меньше… Энергичнейшим образом и с жаром экзальтированной наивности он схватился за общественную работу — тем более что пришел из армии членом партии — и на этом основании принялся подвергать самой необузданной критике все и вся как на факультете в частности, так и в институте в целом. Раз такой активный появился товарищ, ему с радостью надавали уйму общественных поручений: пожалуйста, прояви себя, утверждай свои идеалы… Но не тут-то было. Вместо того чтобы работать, Ком перессорился со всем активом, объявив всех врагами и перерожденцами, а всю работу — бестолковой суетней и пустой формалистикой. Пустился в склоки с руководством кафедры, обвинив его в заорганизованности, политической трескотне и преступном очковтирательстве… Тогда его самого пришлось вывести на чистую воду: строго спросили как с коммуниста и установили, что в кратчайший срок своего пребывания в институте (не прошло и семестра!) он совершенно развалил работу каких-то там направлений, увлекся безответственной фразой и демагогией… Однако Ком не унялся и даже попытался затеять публичную ругань с секретарем парторганизации (тоже с применением соответствующих эпитетов) на каком-то торжественном собрании. После чего сразу всем все стало ясно… На него просто перестали реагировать, смотрели как на убогого. «Да-да, — говорили, — мы, конечно, вашу критику учтем». А за его спиной крутили пальцем около виска… Некоторое время он еще продолжал говорить лозунгами и требовать порядка, но потом вдруг осекся… Видимо, досконально прочувствовал отношение к себе и почти неделю ходил как побитая собака. Едва все более или менее успокоились, как он выкинул последний номер — донельзя глупый, истеричный и совершенно недопустимый: без приглашения ворвался на очередное партбюро и без всяких объяснений хлопнул на стол партийный билет. Ясно, что этой его выходки никто не понял. Такие вещи не прощались, и его мгновенно исключили из партии. Одновременно он бросил институт…