Человек в трех измерениях
Шрифт:
Конечно, в человеке нет ничего чисто биологического, животного, как нет ничего и чисто духовного. В каждой частице нашего организма есть и физическое, и метафизическое начало. Есть два глаза: один физический, имеющий определенное устройство, и другой – метафизический, который видит. «“Видит”, “слушает”, “живет” в нас метафизика, запутанная вся в физику, в соки, кости, мускулы, нервы. Это одно и не одно… Нет крупинки в нас, ногтя, волоса, капли крови, которые не имели бы в себе “духовного” начала» [38] . В.В. Розанов считал, что самым изначальным основанием человека является пол, человек есть только трансформация, модификация пола – и своего, и универсального. Даже когда мы что-нибудь делаем или думаем, занимаемся чисто духовной работой, это тоже половое, но так запутанное и преображенное, что его невозможно узнать.
38
Розанов В.В. Люди лунного света // Розанов В.В. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 55.
Но все-таки животное начало более могущественное, более мощное по своему влиянию на жизнь человека. Человек всегда завидует
39
Gehlen A. Der Mensch, seine Natur und seine Stellung in der Welt. B., 1944. S. 31.
В дальнейшем эта неприспособленность обернется для человека величайшим преимуществом перед животными, обернется необыкновенным развитием сознания и разума, но только за счет подавления животного начала, и человек всегда будет испытывать, чаще всего бессознательно, неудовлетворенность от утраченной органической целостности, даже если этой целостности никогда в прошлом не было. Так взрослый человек печалится по ушедшему детству, когда природа говорила с ним на детском языке, когда все вещи были одушевленными и обращались к нему, и он понимал их. В детстве все было совсем другое: небо и солнце, ночь и звезды, и даже окружающие люди больше походили на добрых и злых волшебников, чем на бухгалтеров и слесарей.
Поскольку в детстве ребенок не задумывается над собственным существованием, то возможно, что все его воспоминания о детском периоде жизни – лишь фантазии взрослого ума. Ибо в детстве тяжелых разочарований, обид и потерь гораздо больше, чем во взрослом состоянии, и переживаются они значительно сильнее. Так же как животное состояние в сравнении с человеческим гораздо тяжелее и страшнее, чем представляется нам с высоты нашей цивилизации.
Ницше в книге «Несвоевременные размышления» писал о трех образах человека, из созерцания которых люди, вероятно, еще долго будут черпать стремление к преображению своей собственной жизни: это человек Руссо, человек Гёте и человек Шопенгауэра. Человек Руссо самый зажигательный, и ему обеспечено широчайшее влияние, от него берет свое начало сила, «которая повлекла и еще влечет к бурным революциям, ибо во всех социалистических волнениях и землетрясениях все еще движется человек Руссо, подобно древнему Тифону под Этной. Угнетенный и наполовину раздавленный высокомерными кастами и беспощадным богатством, испорченный священниками и дурным воспитанием, стыдясь перед самим собой смешного склада своей жизни, человек в своей нужде призывает “святую природу” и внезапно чувствует, что она далека от него, как какой-нибудь бог Эпикур. Его мольбы не достигают ее – так глубоко погрузился он в хаос неестественного. С негодованием отбрасывает он все пестрые украшения, которые еще недавно казались ему самым человечным его достоянием, свои искусства и науки, преимущества своей утонченной жизни, – он бьет кулаком о стены, в тени которых он так выродился, и громко требует света, солнца, леса и скал. И тогда он восклицает: «Одна лишь природа хороша, и только естественный человек человечен!..» [40]
40
Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Ницше Ф. Избр. произв.: В 3 т. Т. 2. С. 33.
Но это искусственное, извращенное понимание возвращения к природе, к естественности. Та естественность, о которой говорил Руссо, – продукт пресытившегося ума городского жителя. Человек Руссо легко превращается в демагога-заговорщика. «Возвращение к природе», по Ницше, это не движение назад, а восхождение вверх, в горнюю, свободную, даже страшную природу и естественность, в такую, которая играет великими задачами. «Но Руссо – куда собственно хотел он назад? Руссо, этот первый современный человек, идеалист и canaille в одном лице, которому нужно было моральное “достоинство”, чтобы выносить собственный вид, больной от разнузданного тщеславия и разнузданного самопрезрения. Также и этот выродок, растянувшийся у порога нового времени, хотел “возвращения к природе” – куда, спрашиваю еще раз, хотел Руссо назад?» [41]
41
Ницше Ф. Сумерки идолов // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 622.
Эта двойственность Руссо как идеалиста и «канальи» проявилась и в его учении о равенстве, о том, что в естественном состоянии все равны. Но прийти к нему можно только через революцию, которая подготавливалась в том числе и проповедями Руссо. Революция обернулась фарсом, учение о равенстве сопровождалось страшными и кровавыми событиями. Правда, это придало идее естественного равенства нечто вроде блеска и ореола, отчего революция и соблазнила, как зрелище, даже благороднейшие умы. Но люди не равны, полагал Ницше, именно по природе своей, нельзя делать неравное равным, такое учение о равенстве – самый «ядовитый яд», полагающий конец справедливости. Равными между собой и по отношению к природе могут быть только животные [42] .
42
Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 542. «О, ненавистное равенство! – писал в упомянутой работе Константин Леонтьев, которого называли русским Ницше. – О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! С конца прошлого века – ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, не изобразимой даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! Нет! – никогда еще в истории до нашего времени не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед идеалом однородного, серого, рабочего, только рабочего и безбожно бесстрастного всечеловечества! Возможно ли любить такое человечество?!».
Люди, писал Ф. Ницше, сочувствуют животным, потому что последние страдают от жизни, и все же не имеют силы обратить жало страдания против себя самих и истолковать метафизически свое бытие; вид бессмысленного страдания возмущает нас до глубины души. Поэтому не однажды возникало предположение, что в телах животных помещаются души отягощенных виною людей и что это на первый взгляд возмутительно бессмысленное страдание полно высшего смысла и значения перед лицом вечной справедливости, что это именно есть наказание и покаяние. Ужасное наказание – жить в образе животного, томясь от голода и вожделений и не имея ни малейшего понимания этой жизни, и нельзя придумать судьбы более тяжелой, чем судьба хищного зверя, который гоним в пустыне мучительной нуждой, редко утоляет эти муки, да и то лишь так, что само удовлетворение становится страданием, достигаясь в жестокой борьбе с другими зверями или выражаясь в отвратительной жадности и пресыщении. И если вся природа движется в сторону человека, то она дает этим понять, что человек нужен ей для ее спасения от проклятия животной жизни и что в нем, наконец, бытие находит себе такое отражение, в котором жизнь является уже не бессмысленной, а обнаруживает свою метафизическую значительность.
Люди никогда не были и не будут равны, можно говорить лишь о равенстве по отношению к закону, но и оно сплошь и рядом нарушается. Люди не равны прежде всего по своему внутреннему содержанию. Гегель, говоря о французской революции, писал, что сделать людей равными можно, лишь отрубив им головы, чем и занималась революция. Просветительский гуманизм прошлого предполагал, что все люди равны, что каждый человек достоин любви и уважения, только потому, что он человек. А любить надо не просто человека, любить надо человека сильного, яркого, который старается быть человеком, который мучается, страдает, но выковывает из себя личность, – такова главная идея современного гуманизма, который создавался трудами К. Леонтьева, Ф. Ницше, М. Хайдеггера. «Европейская мысль, – писал К. Леонтьев, – поклоняется человеку потому только, что он человек, поклоняться она хочет не за то, что он герой или пророк, царь или гений. Нет, она поклоняется не такому особому и высокому развитию личности, а просто индивидуальности всякого человека и всякую личность желает сделать счастливою (здесь на земле), равноправною, покойною, надменно-честною и свободною в пределах известной морали. Это то искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей не от положительного вероисповедания, а от того, что философы зовут личной, автономической нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества» [43] .
43
Цит. по: Бердяев Н.А. Константин Леонтьев // Н.А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991. Ч. 1. С. 204.
Масса как естественное состояние человека
Наряду с природным основанием человека существует природно-социальная основа, которая порождается специфическими общественными условиями. И в этом смысле естественный человек последних веков – не только продукт природы, но, прежде всего, продукт массовой культуры. Это особый, специфический человек: до настоящей культуры он не дошел, а от природы оторвался. Социальное естественное состояние – это жизнь в стаде, в массе, но в условиях цивилизации. Существование серое, безликое и безличное. Дочеловеческое, стадное в нас – это нечистая совесть, лень, страх, нежелание рисковать своим хрупким благополучием, нежелание выделяться, стремление быть похожим на других. Чтобы не подвергать себя слишком большим неприятностям, люди, писал А. Шопенгауэр, держатся излюбленной максимы: поступай всегда только так, как поступают другие. Они, таким образом, похожи на людей, которые уселись в круг – один к другому на колени, в то время как никто не сидит на стуле. «Когда я вижу, как в стаде гусей или баранов каждый идет непременно за своим предшественником, не заботясь, куда же он, собственно, идет, то мне кажется всегда, что сквозь их крик и блеяние до меня долетают произносимые слова: “Не стану я выделяться”» [44] .
44
Шопенгауэр А. Новые Paralipomena // Шопенгауэр А. Соч.: В 6 т. Т. 6. С. 171–172.
Мы не являемся людьми только по факту своего рождения. Физическое рождение отдельного человека отнюдь не такое решающее и исключительное событие, каким кажется. Конечно, оно знаменует собой важный переход от внутриутробного существования к жизни вне утробы матери. Но во многих отношениях ребенок и после рождения остается таким же, каким был до него: он не может различать окружающие его предметы, не может сам есть; он полностью зависит от матери и без ее помощи погиб бы. Постепенно ребенок начинает узнавать предметы внешнего мира, эмоционально реагировать на внешние воздействия, брать в руки вещи, координировать свои движения, ходить. Но этим еще не заканчивается процесс его рождения. Он учится говорить, пользоваться вещами, познает их назначение, учится вступать в отношения с другими людьми, избегать наказания и заслуживать расположение и похвалу, понемногу учится любить, развивать свое мышление, объективно смотреть на мир. Таким образом, рождение в общепринятом значении этого слова – всего лишь начало рождения в более широком смысле. Вся жизнь индивида есть не что иное, как процесс рождения самого себя. По существу, полагал Э. Фромм, мы должны бы полностью родиться к моменту смерти, но судьба большинства людей трагична: они умирают, так и не успев родиться.