Человек в трех измерениях
Шрифт:
Человек никогда не находится устойчиво и постоянно в каком-нибудь одном способе существования, а мигрирует, мерцает, перетекая из одной ипостаси в другую. Это особенно относится к собственно человеческому, т. е. искусственному, состоянию. Если человек – это стремление быть человеком, то это стремление «быть» постоянно, это постоянное усилие. Никто не может сказать себе: ну все, я наконец-то стал человеком. Никто даже не может сказать себе, что он человек. «…В отличие от всех прочих существ человек никогда не убежден и не может быть убежден, что он человек (так же как тигр не сомневается, что он тигр, а рыба уверена, что она – рыба)… Человек, в отличие от остальных существ, никогда не является собственно человеком [2] , т. е. самим собой. Быть человеком – значит быть жизненной задачей, грозным, рискованным приключением на грани самого человеческого бытия. Обычно я говорю, что человек – это драма» [3] .
2
Здесь
3
Ортега-и-Гассет Х. Человек и люди // Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М., 1997. С. 490.
Мы все время пытаемся стать людьми, это, собственно, основное наше занятие. Стать человеком не означает получить профессию, должность, добиться уважения окружающих – все это, конечно, важно, но не является основным признаком человеческого существования. Человека все время не удовлетворяют в полной мере все его свершения и достижения. Человек – это только идея, созданная фантазией, воображением, это путеводная звезда, которая освещает нам путь в часы уныния среди мертвой повседневной рутины, серого водоворота будней. Человек является метафорой самого себя потому, что все подлинно человеческие чувства – это вещи невозможные. Невозможна любовь, которая только в краткие минуты жизни посещает человека, а потом растворяется в обыденной суете и уходит, человек чаще всего любит тогда, когда любить нельзя, когда это опасно, когда угрожает смерть (если в повседневной жизни это не так заметно, то весь опыт художественной литературы, все ее сюжеты и коллизии свидетельствуют о таком положении вещей); невозможна совесть как постоянная и ровная настроенность жизни: если человек не святой, то подавляющее время своей жизни он выкручивается, приспосабливается, интригует, лжет и обманывает, чтобы добиться своих целей, мучается от этого, стыдится, переживает и необычайно гордится однажды совершенным совестливым поступком. И совесть, и любовь, и мудрость – эти бытийные состояния, проявления бытия в нас – являются лишь метафорами истинной жизни.
Три измерения нашего бытия сосуществуют так же, как сосуществуют, например, чувственность, рассудок и разум. Будучи противоположными, они дополняют и взаимно обогащают друг друга. Никто не живет только чувствами или только разумом, но у различных индивидов более развито либо то, либо иное начало. Развито до определенного предела, дальше которого начинается патология. Так, человек, в котором естественное, природное начало развито необычайно сильно и затмевает все другие ипостаси, больше похож на животное, чем на человека; так же патологичен сверхчеловек, который настолько ушел вперед в своем развитии, что в нем как будто не осталось никаких обычных человеческих качеств: слабости, страха, лукавства, хитрости и душевного трепета. Он словно вылит из одного куска стали и подавляет нас своим величием. В обычном человеческом состоянии все три измерения более или менее сбалансированы, взаимопроникающи, не имеют никаких четких контуров и границ, отличающих одно состояние от другого. Человек не может дать себе отчет, в каком измерении находится сейчас, какая часть его существа вынуждает его поступать так, а не иначе. Почему, будучи в ясном уме и зная последствия своих поступков, он все равно вершит зло? Почему обрекает себя на неизбежное поражение, берясь за такое дело, на выполнение которого заведомо не хватит жизни? Почему огромное большинство людей в зрелом возрасте считают, что еще и не начинали жить, а живут как бы начерно, предварительно? Чего здесь больше – мудрости, верящей в бессмертие души и вечную жизнь, сверхчеловеческого начала или детской наивности, инфантильности?
Главной задачей данного исследования является попытка проследить, как проявляются три вышеуказанных измерения бытия человека в настоящее время, когда человечество все более сливается в безликую однородную массу, когда выходцы из самых нижних, маргинальных, слоев становятся вождями партий, президентами, «отцами нации», а гениальные поэты или композиторы, приспособившись к рыночной конъюнктуре, прославляют их деяния, превратившись в государственных служащих, работающих по найму. Когда «свирепствует» массовая культура, позволяющая любому человеку, овладевшему соответствующей техникой или технологией, удачно симулировать духовную деятельность. Когда сама реальность становится симулякром, разыгрываемым спектаклем. В мире спектакля реальность затмевается гиперреальностью и может существовать только на грани между игрой и реальностью, а «подлинное» и «имитация» неразличимы или даже меняются местами. В мире постмодерна имитация – уже не антипод подлинности, а необходимое ее дополнение. Подлинное, чтобы существовать и оказывать влияние, вынуждено еще и имитировать само себя, в том числе имитировать свою подлинность. Чтобы выжить в этом мире, подлинное вынуждено играть по существующим здесь правилам.
Так, если считать «массу», «стадное состояние» до-человеческим, то теперь без преувеличения можно сказать, что масса живет ныне в каждом человеке. Если во времена Ницше и многие десятилетия позже общество было, упрощенно говоря, поляризовано на массу и элиту, то сейчас любой человек, относящийся к элите по образованию, воспитанию, творческому характеру деятельности, является в какой-то части человеком массы. Он служит той или иной организации, выполняет соответствующие ритуалы, не имеющие смысла с точки зрения жизненной целесообразности, находится под магическим воздействием средств массовой информации, невольно или осознанно разделяет те или иные иллюзии и предрассудки относительно социального устройства, устройства мира, человеческих потребностей. Все меньше у него силы для внутреннего сопротивления миру, где все размыто,
В настоящее время трудно представить себе человека как независимого, обособленного индивида, переживающего свою уникальную экзистенциальную ситуацию помимо власти, которая пронизывает все отношения; помимо усредненного, идеологически выхолощенного языка, на котором этот уникальный индивид должен говорить, хотя бы целях самосохранения; помимо способов осознания и описания человеком самого себя, разработанных философией, социологией, политикой; помимо «стиля эпохи», в который люди погружены и из которого не могут вырваться. Все люди, до мелочей, до самых интимных переживаний, удивительно похожи друг на друга, потому что живут по общим образцам. И чем более они умны и интеллигентны, тем более похожи, ибо много знают и чаще всего не замечают, что приобретенные чужие мысли, чужой взгляд на мир входят в плоть и кровь собственного характера и кажутся своими. Очень многое в личностях не из личного опыта, а из литературы.
Русская литература в XIX – XX вв. создавала шкалу ценностей, по которой судилась эпоха. Подобная гипертрофированная значимость ее иногда выглядела абсурдной, нелепой, но тем не менее всегда имела место: по литературе судили о действительности, в ней видели высший суд. И. Бунин писал в своем дневнике в 1918 г., что литературный подход к жизни отравил нас: всю громадную и разнообразную жизнь России последнего столетия разбили на десятилетия и каждое определили его литературным героем – Чацким, Онегиным, Печориным, Базаровым. Все это, с его точки зрения, совершенная нелепость, ибо героям, которым подражали, было всего по 18–20 лет. Тем не менее никуда не деться от того факта, что по литературным героям судили о конкретной эпохе.
Но дальше – хуже. Если XIX век породил великую литературу, то в ХХ в. появляются уже не писатели, а «инженеры человеческих душ». И люди начинают подражать Павлу Корчагину, Чапаеву, героям романов А. Панферова или Л. Соболева, писателей, которые в силу их литературной убогости и откровенной идеологичности могли быть отнесены только к «низкой» культуре, но они возносились властью, делались эталоном советского искусства. И люди делали свою жизнь «по Ильичу», «по Корчагину», «по Стаханову», т. е. по персонажам, выдуманным или сконструированным идеологией.
Люди малокультурные, плохо знающие литературу и не зависимые от нее, как, впрочем, и от современных тенденций в живописи, театре, музыке, казалось бы, должны быть более самобытными, но и среди них, как правило, существует огромная масса одинаковых предрассудков. Там господствует мифология, иногда наивная, иногда довольно искусная. Например, главным мифом, наиболее адекватно описывающим русскую историю, является миф о вечном возвращении. Все повторяется, потому что ни из каких исторических уроков не делается выводов, потому что никогда не продумываются до конца причины и следствия социальных потрясений. Есть много других мифов: о богоизбранности русского народа, о загадочной славянской душе, о благодати, которая выше закона, и т. д. Очень действенным является миф о «мире»: навалимся всем миром, на миру и смерть красна и т. д. Вместо декартовского «один на один с миром», «здесь и сейчас» – установок, свойственных искусственному человеку – существует, как говорил в своих лекциях М.К. Мамардашвили, исконно российское – «вместе», «завтра» и «может быть».
Сейчас во многом роль литературы и искусства выполняют СМИ, они формируют вкусы, потребности, интересы человека, который теперь состоит из взаимозаменяемых блоков – можно вынуть один и поставить другой. Ничего не меняется от того, что человек осознает производимые над ним манипуляции. Он может никогда не смотреть телевизор, но он не в силах не приспосабливаться к окружающей массе, не говорить на ее языке, разделять ее опасения и надежды, пусть даже недоверчиво ухмыляясь и понимая свою уникальность и непохожесть на остальных [4] .
4
Так, идеология советского типа, распространявшаяся на все общество, с неизбежностью создавала на основе естественного языка сильно сокращенную версию-манипулятор, словесное орудие, пригодное для употребления на всех уровнях языковой компетенции. Чем выше уровень владения естественным языком, тем больше цинизма требуется от носителя языка для обоснования идеологии. Словесное орудие идеологии должно быть поэтому чрезвычайно просто в употреблении и действовать с одинаковым успехом как на уровне политического лозунга-заклинания, граничащего с бытовым трюизмом, так и на уровне «науки» («научное мировоззрение», «научная обоснованность» каждого политического или хозяйственного решения). Его цель – позволить носителю языка перепрыгнуть пропасть, отделяющую реальное знание от символической убежденности. «Сколько бы некоторые люди ни говорили о себе, что они-де сохраняют “внутреннюю дистанцию” по отношению к внешним ритуалам “тоталитарной” идеологии, они все-таки следуют этим ритуалам и, таким образом, цинично воспроизводят эту идеологию» (Гуссейнов Г. Д.С.П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М., 2004. С. 14).