Человек внутри
Шрифт:
«Из сосен делают гробы, — продолжал старик. — Гробы… вот почему там, где нет сосны, иногда пахнет прямо из земли».
Мысль о гробах заставила Эндрю открыть глаза, он снова увидел, как оплывает свеча и бородатое лицо смотрит на него снизу вверх. По чистой случайности он не коснулся рукой этой мертвой щетины. Три года промелькнули незаметно, и от настоящего защемило на сердце. Он вскочил и осмотрелся, долго ли он проспал. Что делала девушка все это время? Надо было быть слабаком, чтобы потерять сознание, и сентиментальным идиотом, чтобы размечтаться о прошлом. Настоящее требовало активных действий, если он хочет спастись, но, вспоминая
Он боялся разбить стекло из-за шума, который поднимется, и его пальцы осторожно и робко ощупывали задвижку, которая была почти запаяна от многолетней ржавчины. Он начал отковыривать ржавчину ногтями и на какую-то долю дюйма смог сдвинуть задвижку. Слабые звуки, которые он издавал, действовали на нервы, а необходимость соблюдать осторожность делала его невнимательным. Он стоял на цыпочках, частично от возбуждения и нетерпения удрать, частично чтобы удобнее было ковыряться в ужасно неподатливой защелке. С долгим протяжным скрипом она повернулась, и окно открылось, в тот же момент звук поворачивающейся дверной ручки заставил его обернуться. До сих пор он не обращал практически никакого внимания на дверь комнаты, настолько он был уверен, что она заперта, и вот она открылась, и на пороге показалась девушка. Эндрю остро ощутил, как нелепо он выглядит, балансируя на своих коробках. Он медленно и осторожно слез, не спуская с нее глаз.
Она засмеялась, но невесело.
— Что вы там делали? — спросила она.
Он пришел в ярость от того, что она застала его в таком унизительном положении.
— Пытался бежать, — сказал он.
— Бежать! — Она пробовала слово на вкус, как будто это было что-то новое. — Если вы хотите сказать, что собирались уйти, так вот дверь, не так ли?
— Да, и ты с ружьем, — огрызнулся он.
— А, ружье! — Она снова засмеялась, на этот раз не презрительно, а по-настоящему весело. — Я понятия не имею, как его заряжать.
Он подошел к ней на несколько шагов, глядя не столько на нее, сколько на дверной проем за ее спиной, который вел, как он видел, в комнату, где он так унизительно вел себя прошлой ночью. Он был уверен, что она блефует. У нее должно было быть еще что-то помимо гроба и мертвеца в комнате, что придало ей мужества встретить его так спокойно — так вызывающе, как он это для себя определил. Он еще немного продвинулся вперед, чтобы лучше было видно комнату за дверью.
— Ты хочешь сказать, что я могу идти? — спросил он.
— Не смею вас задерживать. — Нотки раздражения боролись в ее голосе с весельем. И наконец веселье победило. — Я же не приглашала вас на вечер.
— Ты слишком много говоришь, — сердито сказал он и слегка покраснел, когда она спросила, не прислушивается ли он к чему-нибудь. Он и правда сосредоточенно вслушивался, и в какой-то момент ему показалось, что скрипнул пол, а затем он услышал мужское дыхание. Но он не был уверен. Предположим, что она выходила ночью и нашла Карлиона…
— Послушай, — вскрикнул он, более не в силах выносить эту неопределенность, — что ты наделала?
— Наделала? — сказала она. — Наделала?
Он с подозрением смотрел на нее, ненавидя эту ее привычку переворачивать слова, как блины, сначала одной стороной, потом другой.
— Кого ты привела, пока я спал? Знаю я, что у вас на уме.
— Вы же мужчина? — сказала она с внезапной горячностью и встретила чисто машинальный плотоядный взгляд и ответ:
— Хочешь убедиться?
Лицо юноши казалось маской, к которой были приделаны тоненькие веревочки. Она дернула за одну — рот открылся и губы слегка скривились с одной стороны. Ей вдруг стало любопытно, за какую веревочку надо дернуть, чтобы изменилось выражение глаз, которые по-прежнему с подозрением смотрели на нее, немного испуганные, никак не соответствующие движению губ. Эндрю и сам знал об этих веревочках, которые делали его речь, рот рабами окружающих. Он всегда с небольшим опозданием пытался вернуть свои слова, не потому, что стыдился их — если бы он говорил стихами, ничего бы не изменилось, — а потому, что они были продиктованы ему кем-то другим. Вот и теперь, с небольшим опозданием осознав это, он попытался прикрыть сказанное новым сердитым замечанием:
— Что ты хотела этим сказать?
— Вы думаете, — сказала она, — мужчина когда-нибудь может знать, что у женщины на уме? Если бы я в это поверила, — прибавила она, — я бы… — Она с удивлением уставилась на него, как будто эти слова произнес он. — Идите, — продолжала она, — вас никто не держит. Почему это я должна хотеть, чтобы вы остались?
Прекрасно, подумал он. Это блеф? У девчонки отличное самообладание. Непохоже, что после того, как он вломился сюда прошлой ночью, она не попыталась с кем-нибудь связаться. А вся окрестность в то время как раз кишмя кишела беглецами и мошенниками. Он не знал наверняка, как они к нему относятся, и не верил, как Карлион, и собственную неуловимость. Однако она сказала, что он может идти, и стояла в ожидании. Что за дьявол эта женщина — заставляет его двигаться. Он больше не хотел бежать и брести наобум по незнакомым окрестностям. Он хотел лежать лицом к стене и дремать. Но она все ждала и ждала, и ему пришлось сойти с места. Он медленно и мягко двинулся к двери, ступая подозрительно, как кот в незнакомом доме.
Подойдя к двери, он распахнул ее как можно шире, чтобы убедиться, что за ней никто не прячется, готовясь наброситься на него со спины. Позади себя он услышал смех и обернулся. Он чувствовал себя усталым и растревоженным, и ему было не до шуток. Волна жалости к себе накатила на него, и он увидел себя — одинокого, без друзей, гонимого жестокими врагами в безразличном мире. «Сочувствие — все, чего я хочу», — сказал он себе. Белоголовые старушки с добрыми, в сеточках морщин глазами склонялись над ним. Большие бедра, теплые груди дразнили его своим отсутствием. Маленькие колющие слезы набежали ему на глаза.
«Я знаю, я — трус и заслуживаю только презрения, — сказал он самому себе, в приступе самоуничижения пытаясь, без особой надежды, занизить себе цену. — Я знаю, что у меня нет ни грамма мужества, так что, если бы Карлион появился сейчас здесь, я бы встал перед ним на колени, но все, чего я хочу, — это немного сочувствия. Я мог бы стать человеком, если бы кто-нибудь проявил ко мне интерес, поверил в меня». Но здесь в нем заговорило его второе «я». Он знал, что представляет собой странное смешение двух характеров: один — сентиментальный, задиристый, настырный ребенок, а другой — строгий критик. «Если бы кто-то поверил в меня…» Но он сам в себя не верил.