Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман
Шрифт:
— А чемодан? Какой он?
Профессор пальцем начертил на столе прямоугольник.
— Приблизительно такого размера, желтый, под крокодилову кожу.
— Извините за вторжение, — встал Левицкий.
Профессор сказал все, и вряд ли был смысл еще расспрашивать его.
Ехали молча, не очень довольные друг другом. Первым нарушил молчание Левицкий — работа прежде всего. Предложив Трегубову папиросу, пожаловался:
— Они обошли нас на повороте в прямом и в переносном смысле слова. Дела скверные, и я не знаю, что доложить генералу Роговцеву…
— Но ведь, — оживился Трегубов, — теперь мы знаем их приметы — это раз. Знаем, какой чемодан, — два! Наконец, теперь точно знаем, что проклятый чемодан в их руках, а не между небом и землей. Все же сдвинулись с мертвой точки.
— Прибавьте еще: установили, откуда они приехали в город, — сказал Левицкий. — Думаю, и возвращаться будут тем же путем. Это также весомый фактор.
— Значит, для пессимизма оснований нет! — засмеялся Трегубов.
Полдня отсыпались и собрались на обед заспанные и вялые. Только Сливинский был выбрит, в свежей сорочке и хотя не в новом, но еще приличном светлом костюме. Он распорядился:
— Одежду, в которой ездили, отдайте Яреме Андриевичу. Когда–нибудь спустит на барахолке.
— Зачем? — не понял Хмелевец.
— Нужно… — коротко ответил пан Модест. Не станет же он и правда объяснять этому мужлану, что прошел хорошую гестаповскую школу: сколько неопытных подпольщиков они задержали, зная только, как они одеты!..
На обед отвалил денег не скупясь, и Лизогуб где–то достал даже бутылку коньяку. Сливинский налил себе полстакана, остальные дули водку.
— Клопами пахнет, — поморщился Хмелевец, глядя, как пан Модест смакует настоящий армянский коньяк. — Тьфу, гадость…
Сливинский лишь улыбался: свинья свиньей, а еще и пыжится. Беспокоил его Дмитро Заставный. Сидел мрачный, почти не разговаривал и неохотно тыкал вилкой в полупустую тарелку. Пан Модест подумал: а если парня того — к праотцам?.. Но кто тогда пойдет к Грозе? Потом расскажет куренному о поведении мальчишки, пусть сам решает, как с ним поступить. Теперь же… И Сливинский разговаривал с Заставным как ни в чем не бывало. Рассказывал об анекдотических случаях из своей адвокатской практики, стремясь показать себя в выгодном свете, и скоро заметил, что Дмитро повеселел, с интересом слушает его и даже перебивает вопросами. В конце концов, мальчишка не так уж плох, решил пан Модест. Просто дал о себе знать недостаток выдержки. Что ни говори, а вчерашний гимназист — оботрется и станет человеком…
После обеда отозвал Дмитра в уголок и спросил:
— Ты готов завтра выехать к Грозе?
Внимательно смотрел на Дмитра, заметил бы малейшую фальшь.
— Конечно, если надо…
— Поедешь поездом до Злочного. Оттуда — на попутных машинах. Доберешься до села Пилиповцы, найдешь отца Андрия Шиша.
— Знаю его.
— Вот и хорошо. Он сам свяжется с Грозой. Пусть назначит место встречи. Лучше где–нибудь возле Злочного. Туда мы доберемся на машине или поездом, и было бы прекрасно, если бы Гроза ждал в тамошних лесах. Отец Андрий должен приехать сюда — он знает эту явку — с ответом. Все понял?
— Все.
— Вот возьми деньги.
— Зачем столько?
— Бери, бери… Все может быть, от Злочного до Поворян не пять километров… А теперь — спать!
— Я же спал, полдня…
— Ты выпил водки, а уедешь затемно, и голова у тебя должна быть свежая. Не хочешь спать, ляг в садике и почитай. Все равно заснешь.
— Где чемодан? — крикнул Хмелевец пану Модесту, когда тот выпроводил юношу. — Любопытно посмотреть…
— В надежном месте! — отрезал Сливинский и пристально посмотрел на Хмелевца.
Но тот не сдавался:
— Я хотел бы заглянуть в чемодан, черт бы его побрал! Мы вместе рискуем и…
— Чемодан спрятан, доставать его пока не будем! И прошу не совать нос куда не следует!
Хмелевец почувствовал, что перегнул палку. У Сливинского все явки — без него он сразу пойдет ко дну. Сделал попытку превратить все в шутку, хотя губы дрожали от ярости:
— Черт с ним, с чемоданом! Давайте выпьем еще, пан Модест!
— С радостью.
Сливинский налил ему стакан почти доверху. Себе тоже. Подождал, пока Хмелевец выпьет свой, сделал глоток и незаметно отставил. Но уже не надо было и таиться: Хмелевец окончательно опьянел. Попытался затянуть какую–то песню и повалился на кушетку. Почти сразу же заснул.
Сливинский озабоченно посмотрел на часы. У него были свои планы, и, кажется, он развязал себе руки. Надел шляпу — светло–серую, в тон костюму, — выскользнул за калитку и поспешил к трамвайной остановке.
В центре нашел справочное бюро.
— Прошу адрес, — обратился он к девушке. — Радловская Ядвига Юрьевна. Сколько лет? Приблизительно двадцать шесть. Через час? Большое спасибо.
Не хотел слоняться по улицам. Купил в киоске газету, свернул в парк. Напротив университета сел в безлюдной аллее на скамейку. Не читалось. Думал о Ядзе. В городе ли она и что делает? Знал, что осталась, но не мог ничем помочь: сам бежал от Советов так, что пятки сверкали, чуть не попал в окружение. Слава богу, выручил гестаповский жетон — посчастливилось устроиться на попутную машину.
Час прошел незаметно, и Сливинский подождал еще минут двадцать, чтобы лишний раз не подходить к справочному бюро. Шел медленно, со скучающим видом, небрежно помахивая свернутой газетой. Специально настраивал себя — сейчас девушка ответит: гражданка Радловская в городе не проживает… Что ж, это вполне возможно. Прошло два года, и кто знает, куда занесло Ядзю!..
Девушка, увидев его, игриво улыбнулась и протянула бумажку. Пан Модест даже не поблагодарил. Прочитал, не веря глазам: «Улица Менжинского, 8, квартира 9». Где же эта чертова улица? Поменяли названия, и не найдешь… Не сразу сообразил, что стоит у справочного бюро. Даже выругался про себя — ишь как обрадовался! Как мальчишка!..
— Как добраться до улицы Менжинского? — повернулся к окошечку.
Девушка, должно быть, рассердилась, потому что, не поднимая глаз, буркнула:
— С вас пятьдесят копеек, гражданин.
Сливинский вынул десятку. Девушка объяснила, как ехать, начала считать сдачу, но пан Модест уже спешил к трамваю.
Улица Менжинского — узкая, залитая асфальтом, со старыми трех–и четырехэтажными домами. В таких домах раньше жили десятки лет, рождались и умирали… По вечерам закрывались ворота — у каждого был свой ключ; в гости ходили редко и приглашали к себе тоже неохотно.