Через бури
Шрифт:
Глухих вывесил у себя в математическом кабинете рядом с портретами великих математиков две шахматные доски с приведенным доказательством.
Шурик учился с увлечением. Особенно привлекала его работа в железнодорожных мастерских. Он хотел не просто наблюдать, как дают вторую жизнь деталям или делают взамен новые, но жаждал научиться всему этому сам. И с плохо скрываемой радостью и гордостью вставал к тискам, сводил винтом губки и зажимал в них поковку, чтобы превратить ее в изделие.
Тяжелый слесарный молоток с крепкой рукояткой, плотно загнанной в тщательно выпиленное отверстие в металлическом бойке — его первое здесь
Предстояло тщательно отделать поверхности захвата рельсовых гаек, тех самых, что послужили у Чехова грузилом неграмотному мужику.
Завуч, неторопливо обходил своих питомцев в шумных мастерских, где стучали, гремели и, заглушая все, ругались изощренно и беззлобно. Подойдя к Званцеву, Глухих взял молоток, доведенный до зеркального блеска, и сказал:
— Мало того, что он математик, шахматист и, говорят, пианист, он еще и художник!
Часть третья. К ЦЕЛИ
Умей все делать,
глядя в оба.
Твори сам,
выдумывай,
пробуй
Глава первая. ГРУДЬ НАРАСПАШКУ
Раз есть уверенность в победе,
Сам бог Успех к тебе приедет!
Иван Сергеевич Кольцов был учителем в той самой школе, старая учительница которой приютила семью Званцевых во время колчаковского отступления.
Со студенческих времен Кольцов проявил себя убежденным марксистом. Выступал на сходках с томом «Капитала» в руках, распространял ленинские листовки, протестовал против империалистической войны. При такой опасной направленности мысли был он маленького роста, с кругленьким личиком и добрыми голубыми глазами. Но, несмотря на кроткую внешность, припомнив его грехи на студенческих сходках, после окончания Казанского университета его отправили подальше в глубь Сибири, где он страстно убеждал маленьких недоверчивых сибиряков, что вся история человечества — поток кровавых войн и преступлений. Дети пересказывали диковинные его уроки своим родителям, и те только покачивали головами.
Свою революционность он не скрывал и в Сибири. Когда, к примеру, требовалось укрыть кого-нибудь из комиссаров былой советской власти или бежавших из плена красноармейцев, их направляли к учителю Кольцову, который охотно прятал их. После того как колчаковцев изгнали из Омска, там вспомнили о непримиримом сельском учителе, засланном в Сибирь, и назначили его на высокую комиссарскую должность заведующего Главпрофобром. Так он возглавил подготовку новых специалистов, очень нужных Советской стране.
На новом посту Кольцов намечал сделать Омск передовым университетским городом Сибири. Перед отпуском он принимал энтузиастов таких замыслов. Бывший инспектор Петропавловского реального училища Балычев с помощью уже существующей Сельскохозяйственной академии подготовил открытие в Омске медицинского института.
Знакомя заведующего Главпрофобра Кольцова с механико-строительным училищем, завуч Глухих предложил превратить его в техникум. Он с таким увлечением говорил о своем училище, его учениках, упомянув даже о Званцеве, что порадовал Кольцова. Это отвечало планам заведующего
К лету 1922 года Шурик Званцев, закончив два класса технического училища, оказался на третьем курсе техникума, где слушатели сравнивались с окончившими среднее учебное заведение. И теперь он рвался на летнюю практику.
Его двоюродные сестры Нина и Зоя Зенковы с помощью Владимира Васильевича готовились поступить в открывающийся медицинский институт.
Витя Званцев кое-как перебрался на третий курс, зато сумел сколотить крепкую спортивную команду и собирался ехать на всесибирские соревнования в Новосибирск. Поэтому от практики был освобожден.
Родители, бывшие сибирские богачи, могли в это трудное время дать Шурику на летние месяцы — до смешного мало денег, наволочку с перловой крупой и солдатский котелок, кашу варить. А Шурик был вполне доволен и с легкой душой получил направление на практику.
Заведующий Главпрофобром товарищ Кольцов решил взять себе летний месяц отпуска и в арбузное время прокатиться на пароходе по Иртышу. Согласно своим убеждениям, он взял каюту второго класса, а не первого, положенного ему по занимаемой должности, и взошел по сходням на пароход «Петроград».
Кольцов стоял на еще пахнущей краской палубе и, опершись о белоснежные перила, смотрел на переполненную народом пристань.
— Отдать швартовы! — прозвучала команда с капитанского мостика, куда с верхней палубы вел запретный трап.
— Есть отдать швартовы! — отозвались снизу, и толстые пеньковые канаты с большими петлями на концах, снятые с причальных тумб, повисли над водой, выбираемые лебедками на нижней палубе. Зашлепали по воде плицы пароходных колес. Пристань стала отодвигаться и вместе с береговыми строениями медленно поплыла назад.
Провожающие махали платочками, выкрикивали последние напутствия, словно их можно было расслышать в общем гуле голосов. К тому же все перекрыл оглушительный прощальный рев пароходного гудка. «Петроград» вышел из устья реки Омки, повернул налево и поплыл против течения по Иртышу к Семипалатинску.
Капитан в щегольском белом кителе и в фуражке с золотым кантом скомандовал в медный раструб начищенной переговорной трубы, идущем к машинному отделению:
— Полный вперед!
Кольцов долго гулял по палубе, охваченный чувством отдохновения, знакомого людям, перешедшим из городского шума в успокоительную тишину речной глади. Мимо проплывали низкие берега, на степном горизонте они сливались с облаками, похожими на отроги далеких гор. Из пароходной трубы, скошенной по ходу движения, валил черный дым и редеющим шлейфом расстилался над рябью волн за кормой, на которых Витя с Шурой так любили покачаться на лодке, подплывая к проходящему пароходу поближе.
На носу пассажиры четвертого класса устраивали свой быт. В одном углу — крестьяне, в другом — цыгане, неизвестно как втащившие сюда по частям кибитку. Даже лошадей привели с собой.
Послышались робкие аккорды гитары. Заглушая ее, ответила гармонь, Кольцов поморщился и пошел по палубе к корме, намереваясь спуститься в кочегарку машинного отделения. Туда вел вертикальный, как пожарная лестница, железный трап. Спускаясь по нему, Кольцов шутливо подумал, что черти в ад попадают таким путем. Но не в ад он попал, а только в преисподнюю, где было нестерпимо жарко и душно.