Через все преграды

Осинин Николай Петрович

— А по дорогам разве не проверяют, кто едет?

— Тут за них наши собаки стараются.

— Какие собаки? — не понял Илья.

— Увидишь вот на кордоне, погоди… Да, — продолжал он задумчиво, — раньше в воскресенье сотни подвод на базар ехали, а сейчас — живой души не видно. Кому охота в город везти, когда еще по дороге половину отберут. А на базаре немец может взять, что понравится, и пошел. Станешь марки спрашивать — кулаком в морду лезет! — Голос Яниса становился

все напряженней. — Какой-нибудь овечий огузок — кулаком тычет! Он — немец! Если у него пистоля, так он бог и царь. Бандиты!

Илья уже знал эту «особенность» своего хозяина: обычно молчаливый и неразговорчивый, он, как только начинал говорить про немцев, постепенно распалялся, бранил их, не стесняясь в выражениях. В такие минуты он мог высказать то, о чем в другое время обязательно бы промолчал.

Однажды — это было на третий день после того, как Зирнис привез Илью в свой дом, — ему из волости принесли извещение, чтобы немедленно сдал на ссыпной пункт 120 килограммов пшеницы для немецкой армии.

— Ну, слава богу, немного, — заметила осторожно жена Яниса. — Новый урожай поспевает, проживем.

— Как же — немного! — тяжело заговорил Зирнис, отодвигая табуретку от стола и повышая голос. — Как же — немного! Телку забрали, свинью забрали, десять пудов жита свезли, коня взяли на учет, того и гляди заберут, — и мало! Это за какой-нибудь месяц хозяйство, считай, разорили. А дальше что будет?

— Что же поделаешь, — покорно вздохнула жена, — что дальше будет — одному богу известно, а новую власть судить не надо. Лучше уж отойти от греха, отдать, пока есть.

— Да что отдавать-то осталось? Последнюю корову и теленка?

— Хлеб-то еще есть…

— Тьфу ты, кочерыжка старая! — рявкнул, внезапно срываясь с места, Ян и так треснул табуретку о пол, что от нее щепки полетели. Голос его дребезжал и срывался на высокой простуженной ноте. — Отдай, отдай! Все отдай! В помощь немецкой армии! Сгори она!

Не договорив, он хлопнул дверью и вышел вон. Через несколько секунд со двора донесся пронзительный собачий визг, коротко ревнул теленок.

— С ума спятил старый! — перекрестилась хозяйка. — За двадцать годов, что с ним живу, ни разу такого не было.

Через час, снимая шкуру с прирезанного теленка, Зирнис говорил сокрушенно молчавшей жене:

— Ты не жалей. Теперь жалеть нельзя, все одно отберут. Пусть идет пропадом! Гитлеру меньше достанется.

Хозяйка вздохнула:

— Ой. Ян, Ян! Всего месяц, как немцы пришли, а ты уже такой. Что с тобой будет через год или через два?

— Молчи! Типун тебе на язык. Неужели им два года у нас быть?

Теперь,

по дороге, наблюдая за ним, Илья стал осторожно выпытывать.

— А как же вы, дядя Иван, в город не боитесь ехать? Все боятся, а вы не боитесь?

— Наши не боятся! А не надо — и не едут!

— А вам очень надо? — Мальчик притаил дыхание.

Латыш хитровато посмотрел на него, погладил тыльной стороной пальцев левый ус, как будто раздумывая, что ответить. Но, пока он раздумывал, прошло столько времени, что можно было совсем не отвечать, и он промолчал.

«Да, у такого узнаешь!» — с досадой подумал Илья.

Сейчас его мирило с латышом сознание, что Зирнис так же яростно, как и он, ненавидит гитлеровцев.

Возле моста, переброшенного через сухой овраг, они догнали пожилого крестьянина в помятой соломенной шляпе, устало шагавшего по обочине дороги.

— Гунар! Добрый день! — живо воскликнул Зирнис, узнав в нем своего старого приятеля из соседней волости.

Крестьянин удивленно оглянулся, хлопнул руками по бедрам.

— Ян… О, чтоб тебя мыши съели! — На темном, цвета хлебной корки, бритом лице его появилась скупая улыбка.

Зирнис остановил лошадь, друзья пожали друг другу руки.

— В город? — спросил Гунар, с любопытством поглядывая то на Илью, то на Зирниса, подвинувшегося на телеге, чтобы освободить место. — Что это тебе взбрело на ум кататься в такое время?

— Дело есть. Ну, садись, нам, кажется, по пути.

Гунар, неопределенно крякнув, взобрался на телегу.

— Мне только до Штяуне. Повидаться там кое с кем надо.

— Что ж ты пешком? — Зирнис тронул вожжи. Телега мелко затряслась на скрипучем гравии, потом мягко поплыла по гулкому дощатому настилу моста.

Гунар приподнял соломенную шляпу, устало вытер ладонью пот со лба.

— Нет у меня больше кобылы. Забрали вчера. И корову забрали, только телок да жеребенок остались. Одним словом, крышка моему хозяйству. Эх-х! — выдохнул он и потянулся в карман за кисетом.

Скрутив цигарки, мужчины продолжали разговор.

— Да, жизнь, — задумчиво промолвил Зирнис, откашлявшись и сплевывая. — Я вот тоже, может, последний раз на своем Воронке еду: на какой-то особенный учет его в волости взяли.

— Ну-ну, как и у меня. Заберут, значит, скоро. Режет нас фрицик проклятый под самый корень, чтоб не поднялись больше.

— Ладно. Лишь бы скорей Гитлеру кишки выпустили, а там уж как-нибудь.

— Легко сказать, Ян, — как-нибудь. А что ты будешь делать, если ни коня, ни коровы на дворе? Опять в батраки?