Черная часовня
Шрифт:
– Я разрываюсь! Я разрываюсь, – плачет тот, кто заставлял плакать других. Он в смертельном ужасе.
– Ш-ш… Почему?
– Я летел с охотником. Над деревянными крышами, над золочеными куполами церкви, над болотом и елями, горами и башнями, над крышей мира. Я видел, как парю над куполом Храма, и Дьявол искушал меня упасть на камни, впасть в грех. Я видел, как парю над куполами, величественными золочеными куполами в большом золоченом городе, я держался благодаря собственной святой силе и сбрасывал Дьявола на камни и в вечное пламя. Я попаду на Небеса или в ад? Что есть святость? Что есть сила?
– Они едины. Сила есть святость. Святость есть сила.
– А грех?
– Грех – это… спасение.
– Да, да! Мы чувствовали это в моей родной деревне. Мы должны грешить, чтобы спастись.
Я пожимаю плечами. Мне знакома только первая часть этого высказывания, которому все мы служим на протяжении всей жизни. Мы должны грешить или терпеть грехи других. Всё остальное – заблуждение.
Он запускает свои руки – когти – в спутанные волосы на висках, глаза безумные, как у дикого жеребца.
– Я пришел из глухомани, я месяцами бродил в поисках спасения. Я явился в этот каменный город и другие подобные города в поисках таких же грешников и святых.
Но их вина слабы, как и их желудки. Их лошади скованы, а женщины… женщины отказывают им или требуют плату! В моей деревне было совсем по-другому, – добавляет он заплетающимся языком. – Никто не напивается сильнее, не скачет быстрее и дальше, не поет громче, не танцует дольше, не ругается крепче и не любит сильнее женщин, податливых женщин, женщин, которые не могут отказать…
Мой взгляд скользит вверх, к самодовольной улыбке Девы Марии. Она тоже отвергала его, но он этого не видел.
– Это чужеземный город, – успокаиваю я его. – Ты пришел изучить чужеземные города и понять, чего ты можешь в них достичь.
Как и я.
– Я пойду в самый лучший чужеземный город. Я достигну большей власти, чем у любого правителя. Я вознесусь так высоко, что низвергну их всех вниз.
Он неуклюже прислоняется к стене и делает долгий глоток из пузатой керамической бутылки. Он пьет, словно там вода, но я знаю, что даже маленький глоток обратится обжигающим жидким пламенем.
– Я должен пойти к цыганам, – говорит он, – стегать их лошадей, слушать их скрипки, спать с их женщинами. Мой разум кричит от тишины этих городов, от этой каменной брусчатки, храмов Господних и публичных домов. Я согрешил. – Он зарывается бритым мальчишеским лицом в огрубевшие руки, которыми сжимал грубый деревянный крест. Самое интересное, что его страдание неподдельно.
Он очень молод, с широкими набыченными плечами, среднего роста, но наделенный грубой силой, которая возрастает от его изменчивых эмоций и неизменно крепкого пойла. Даже он сам не знает, сколько ему лет. Он думает, что около двадцати, плюс-минус несколько лет.
Крестьяне так забавны, так неиспорченны.
Глава тридцать вторая
Шерлок-разрезатель
Э. не обнаружил ни малейших следов душевного волнения и не дал никаких объяснений относительно мотивов и подробностей своего ужасного злодеяния. Это был психопатический субъект, у которого по временам отмечались подавленное настроение и отвращение к жизни.
Свет проникал в мою комнату узкой полоской из-под двери, но благодаря луне и фонарю за окном я могла рассмотреть время на своих карманных часах: два часа ночи.
Хотя сердце у меня бешено стучало, разум говорил, что сей феномен необходимо исследовать.
Нырнув ногами в ледяные домашние туфли и надев хлопчатобумажный халат, я медленно открыла дверь.
Тяжелые петли не скрипнули. У меня было время, чтобы увидеть всю картину: Ирен с распущенными волосами сосредоточенно изучала документы о Потрошителе и мои записи при свете масляной лампы.
Я шаркнула ногами на пороге, и она подняла глаза, одновременно прижимая палец к губам.
Меня пронзило удовольствие: она не хочет, чтобы здесь была Элизабет. Когда я скользнула в пустое кресло рядом с подругой и подняла брови, вернулось наше прежнее равновесие.
На столе лежал не только мой старательно составленный список подозреваемых и их особенностей, но и новые листы, исписанные крупным петляющим почерком Ирен.
– Что ты делаешь? – прошептала я.
Она ответила тоже шепотом:
– Пытаюсь определить, кем из подозреваемых был Шерлок Холмс.
Я поджала пальцы ног в домашних туфлях. Мало того, что Ирен доверилась мне, а не этой выскочке Элизабет-Пинк, она еще и пыталась втянуть Шерлока Холмса в ужасы Уайтчепела!
Я не могла вообразить более счастливого момента, разве только если бы Квентин Стенхоуп вошел в дверь и присоединился к нам.
– Рост – это ключевой момент, – сказала Ирен. – Кроме последней женщины, на которую, очевидно, напали, когда она лежала в постели, все жертвы были невысокими. Ты понимаешь, что это значит?
– Конечно, на них было проще наброситься.
– На улице. И, – добавила она для себя, – во время акта.
Акт. Я была достаточно информирована, чтобы знать: речь идет не об отделении театрального представления. Большего я знать не хотела, но, возможно, все-таки придется.
– Я не понимаю, Ирен.
– Ты же поняла мои… выводы о странной мебели в доме свиданий?
Я кивнула, как студентка, отвечающая выученный урок:
– Это было нечто вроде кровати, предназначенной для аморальных целей, чтобы… джентльмену, – в этот момент я подумала о толстом Берти и едва не поперхнулась, – не приходилось ложиться. Или чтобы он мог опереться на поверхность и не напрягаться. Чрезмерно. В любом положении.