Черная кровь
Шрифт:
— Напишите еще одну книгу. Назовите ее «Разгул расизма».
— У меня родительское собрание сегодня днем, а что я теперь без «пушки»?
— Перестаньте прятаться за этой перегородкой, как полено в камине, выйдите и поговорите с родителями. Может быть, они скажут вам, что они хотели бы, чтобы их дети научились читать и писать. Пока!
Римо направился к двери, но, услышав бормотание Шокли, остановился.
— Они меня прикончат. Прикончат. О, Господи, они меня кокнут, а я без «пушки».
— Да, плохи твои дела, дорогой, — сказал Римо на прощанье.
Когда Римо разыскал Тайрона Уокера,
В классе было двадцать семь черных подростков — предельное число, установленное законодательством штата, потому что большее число учеников неблагоприятно сказалось бы на результатах обучения. Полдюжины из них сгрудились у подоконника в дальнем углу класса и передавали из рук в руки самодельную сигаретку. В комнате витал сильный горьковатый запах марихуаны. Трое подростков забавлялись тем, что метали нож в портрет Мартина Лютера Кинга, прикрепленный клейкой лентой к отделанной под орех стене класса. Большинство учеников развалилось за столами и на столах, закинув ноги на соседние парты. Транзистор на предельной громкости выдавал четыре самых популярных шлягера недели: «Любовь — это камень», «Камень любви», «Любовь меня обратила в камень» и «Не обращай в камень мою любовь». Шум а классе стоял такой, словно полдюжины симфонических оркестров настраивали свои инструменты одновременно. В тесном автобусе.
У стены стояли три сильно беременные девицы. Они болтали, хихикали и распивали пинту муската прямо из бутылки. Римо поискал глазами Тайрона и нашел — парень сладко спал, распластавшись на двух столах.
Появление Римо вызвало несколько любопытных взглядов, но школьники не сочли его достойным особого внимания и с презрением отвернулись.
Во главе класса, за столом, склонявшись над кипой бумаг, восседала женщина с отливающими стальным блеском волосами, мужскими часами на запястье и в строгом черном платье. К учительскому столу была прикручена табличка: «Мисс Фельдман».
Учительница не взглянула на Римо, и он встал рядом со столом, наблюдая за ее действиями.
Перед ней лежала стопка линованных листков бумаги. Наверху на каждом листе имелся штамп с именем ученика. Большинство из листков, которые она просматривала, были девственно-чистыми, если не считать имени вверху страницы. На таких листах, в правом верхнем углу, мисс Фельдман аккуратно выводила оценку "4".
На отдельных листках были карандашом нацарапаны какие-то каракули. На этих мисс Фельдман ставила оценку «5», трижды подчеркивала ее для пущей выразительности, а вдобавок старательно приклеивала золотую звезду вверху страницы.
Она просмотрела с дюжину листов, прежде чем осознала, что кто-то стоит возле ее стола. Она вздрогнула, но, увидев Римо, вздохнула с облегчением.
— Что вы делаете? — спросил он.
Она улыбнулась, но ничего не ответила.
— Что вы делаете? — повторил Римо.
Мисс Фельдман продолжала улыбаться. Ничего странного, подумал Римо.
Видимо, учительница с придурью. Может, даже повреждена
Римо наклонился и вытащил их. Она поморщилась, когда вой и рев класса ударили по ее барабанным перепонкам.
— Я спросил, что вы делаете?
— Проверяю контрольную работу.
— Чистый лист — четверка, каракули — пятерка?!
— Надо поощрять усердие, — пояснила мисс Фельдман. Ей пришлось пригнуться — мимо ее головы просвистела книга, брошенная из дальнего конца класса.
— А что за контрольная? — полюбопытствовал Римо.
— Основы языкового искусства, — ответила мисс Фельдман.
— Что это означает?
— Алфавит.
— Итак, вы проверили, как они знают алфавит. И большинство из них сдали чистые листы. И получили четыре балла.
Мисс Фельдман улыбнулась. Она посмотрела назад через плечо, как бы опасаясь, что кто-нибудь протиснется в пространство шириной в три дюйма между ее спиной и стеной.
— И сколько лет вы этим занимаетесь? — спросил Римо.
— Я работаю учителем тридцать лет.
— Вы никогда не были учителем, — сказал Римо.
Учитель! Учителем была сестра Мария-Маргарита, знавшая, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями, но дорога в рай — добрыми делами, тяжелым трудом, дисциплиной и требованием полной отдачи от каждого ученика.
Она работала в сиротском приюте в Ньюарке, где вырос Римо, и каждый раз, когда он вспоминал о ней, он почти физически ощущал боль в костяшках пальцев от ударов ее линейки, которыми она награждала его, когда считала, что он проявляет недостаточно усердия.
— И сколько вы тут получаете? — спросил Римо.
— Двадцать одну тысячу триста двенадцать долларов, — ответила мисс Фельдман.
Сестре Марии-Маргарите за всю ее жизнь не довелось увидеть сто долларов сразу.
— Почему бы вам не попытаться чему-нибудь научить этих детей? — спросил Римо.
— Вы из местного совета по школьному образованию? — с подозрением спросила мисс Фельдман.
— Нет.
— Из городского совета?
— Нет.
— Из налогового управления?
— Нет.
— Из службы суперинтенданта штата?
— Нет.
— Из федерального министерства образования?
— Нет. Я ниоткуда. Я сам по себе. И я не понимаю, почему вы ничему не учите этих детей.
— Сам по себе?
— Да.
— Так вот, мистер Сам-По-Себе. Я работаю в этой школе восемь лет. В первую неделю моего пребывания здесь меня пытались изнасиловать три раза. За первую контрольную я поставила неудовлетворительные оценки двум третям класса, и у моего автомобиля прокололи шины. За вторую контрольную я поставила шесть «неудов», и мою машину сожгли. Следующая контрольная, новые «двойки», и, пока я спала, моей собаке перерезали горло прямо в квартире. Потом родители выставили пикеты у школы, протестуя против моего расистского, жестокого обращения с черными детьми. Совет по школьному образованию, этот образчик честности и неподкупности, отстранил меня от работы на три месяца. Когда я снова приступила к работе, я принесла с собой целый мешок золотых звезд. С тех пор у меня не было проблем, а в будущем году я ухожу на пенсию. Что еще мне оставалось делать, как вы полагаете?