Чёрная рада
Шрифт:
Шрам в этом отношении был счастливее нас. В одном месте он читал, что такой-то «Симсон Лыко, муж твердый в вере, испытанный в храбрости, почил по многих делах, достойных героя»; в другом знаменитый князь как бы из гроба говорил ему: «Многою сиял я знатностию, властию и доблестию; а когда взят с позорища сей жизни, то с убогим Иром сравнялся, и за свои широкие владения седмь ступеней земли получил; не дивуйся таковой отмене, читателю: и тебе тож достанется; узнаешь на себе, что не равны рождаемся, равны умираем!» Далее, пышный вельможа умолял читателя — проходя мимо, «молвить о нем благое слово: «Боже, милостив буди к душе раба твоего» [66] .
66
Несколько надписей, бывших на надгробиях в великой церкви Печерской сохранил для нас (в польском переводе) Кальнофойский в своей Тератургиме. Примечательнейшие из них и здесь перевожу на тогдашний русский язык: I. «Глеба Всеславича, князя киевского, супруга, дщерь князя Ярополка Изяславича, после супруга своего в четыредесят лет скончася и купно с мим во главах преподобного Феодосия положенна, лета 6666 (1158) Иануар. д. 3, нощи часа 1» (Об этой княгине в Воскресенской летописи сказано: «имеяшеть бо великую любовь к св. Богородици и к отцю Феодосью»). — II. «Воззванная на суд смертный Евпраксия инокиня, дщерь князя Всеволода, идеже душею славися, тамо в лето 6617 (1109) Июля д. 9 тело сложи.» — III. «В лето 6979 (1471) христиански скончавшуся князю Симеону Александровичу Олельковичу, дедичному (наследственному) господину земли киевской, князю слуцкому, восстановителю святой церкви Печерской, юже обнови при короле Казимире и при в. о. архимандрите Иоанне, лета 6978, Грудня 3». Кроме Олельковичей, здесь были погребены князья Ольгердовичи — Владимир и Лев, Скиргайло, Черторыйские, Вишневецкие, Корецкие, Сангушки, Полубенские и другие. При многих надписях находились ешё стихи, сочиненные в честь покойнику. К сожалению, они также уцелели лишь в переводе Кальнофойского, на польском языке.
Вид этих надгробий, на которых арматура и знаки достоинств перемешаны были с костями, сложенными накрест под мертвою головою, и чтение этих надписей, говорящих разом о величии и ничтожестве человеческом, навели на душу полковника Шрама печальное раздумье, и он, подобно внуку Ольгерда, сказал вздохнувши:
— Сколько-то гробов! а все эти люди жили на сем свете и все отошли к Богу! Скоро и мы пойдем туда, где отцы и братия наши [67] .
Вслед за таким размышлением, он достал из-за пазухи золотой чекан, добытый на войне, и повесил его на окладе Богоматери. Черевань и прочие богомольцы, также сделали приношение храму дорогими вещами или деньгами.
67
Внук Ольгерда, князь Андрей Владимирович, в завещании своем, написанном в 1446 году, говорит: «Приездил есмь в Киев с своею женою и с своими детками, и были есмо в дому Пречистыя, и поклонилися есми пречистому образу её и преподобным Отцам Антонию и Феодосию, и прочим преподобным и богоносным отцам Печерским, и благословилися есми от отца нашего архимандрита Николы и у всех святых старцев, и поклонихомся отца своего гробу, князя Владимира Ольгердовича, и дядь своих гробам и всех святых старцов гробам в Печере, и размыслих на своем сердци: колико-то гробов, а всии тии жили на сем свете, а пошли вси к Богу, и помыслих есмь по мале, и нам тамо пойти, где отцы и братцы и братия наша», и пр.
Из великой церкви направились они к пещерам, где почивают мощи Антония, Феодосия, Нестора Летописца и других великих подвижников южно-русского православия. Но тут их остановила непредвиденная — по крайней мере непредвиденная для некоторых — встреча. Вдали на дороге показалась небольшая группа людей, одетых в платья ярких цветов и преимущественно в кармазин, что в те времена было признаком старшинства. Впереди всех, важною поступью шел высокого росту мужчина, в жупане, расшитом золотом, в собольей кирее [68] на плечах, и с серебряной булавой вместо трости. Провожавшие его монахи и паны держались в почтительном отдалении.
68
Род епанчи, без рукавов.
Увидя его, Шрам затрепетал от радости, и сказал:
— Боже! Это Сомко!
Сомко также узнал Шрама и поспешил к нему навстречу. Приятели обнялись, поцеловались и долго не выпускали один другого из объятий.
Не даром украинские летописцы, умалчивающие обыкновенно о наружности действующих лиц, пишут о Сомке, что он был «воин уроды, возраста и красоты зело дивной». Он был известным по всей Украине красавцем; только это слово надобно понимать в смысле мужественной, закаленной в войне и походах красоты. Сомку по-видимому было около тридцати лет, хотя в самом деле он доживал четвертый десяток. Форма лица его была более квадратная, нежели овальная, нос прямой, глаза голубые, волосы русые, золотистые. Тогдашняя мода повелевала подстригать их в кружок и причесывать гладко, но они сами собою завились в крупные кудри, приподнялись и открывали высокий, исполненный блогородства лоб. Но не столько наружными формами, сколько выражением смелости, ясности и прямоты характера, в глазах, движеньях и словах, производил Сомко на современников впечатление красоты дивной, невиданной.
— Чолом пану бунчужному! так обратился он к Череваню, именуя его степенью, которую тот занимал некогда в войске.
Черевань до того обрадовался, что не мог даже отвечать на приветствие гетмана; только обнявшись, он проговорил уже:
— А, бгатику мій любезный!
Такой же «чолом», вместе с дружеским поцелуем, был отдан и Череванихе, которую Сомко назвал своею любезною пани-маткою, что было принято ею с немалым удовольствием. Но приветливее всех обратился он к Лесе.
— Вам, ясная панно, сказал он, — чолом до самих ножек. И тут же он поздоровался с нею, как родной, или близкий друг дома, с ребенком, что заставило некоторых переглянуться.
— Ну, нечего сказать, обратился он к отцу и матери, держа Лесю за руку, — не даром молва о вашей «крале» ходит по всей гетманщине. Божусь, чем хочете, что лучшей девушки не было и не будет в Украине!
Леся стояла, стыдливо зарумянившись и опустив в землю глаза; но торжество любящей и любимой женщины умерило её девическое смущение и придало новый блеск красоте её.
Петру стал теперь ясен, как день, сон Череванихи. У них давно было слажено дело с Сомком. А что отец невесты оставался в стороне, то это потому, что Череваниха привыкла все решать самовластно, и не желала, чтоб он хвалился этим сватовством каждому киевскому мещанину в лычаковом кунтуше.
Сомко не пустил Шрама в пещеры, и пригласил его со всеми спутниками к себе на казацкое подворье, которое выстроено было хуторком отдельно от монастыря, чтобы миряне не вводили братии в искушение, если вздумается им подкрепиться питием наче брашен, и повести речи громче монастырских молитв. Строения были весьма просты: дом, конюшни, сарай для сена — все это было деревянное, под соломенными крышами.
Сомко ввел своих гостей в просторную светлицу. Тут, помолясь образам, гости раскланялись чинно с хозяевами. Шрам еще раз обнял Сомка.
— Сокол мой ясный! говорил он, прижимая его к сердцу.
— Батько мой! отвечал на его объятие Сомко. — Я давно привык называть тебя батьком.
Тогда Шрам сел в конце стола, подпер обеими руками седую, исчерченную сабельными ударами голову и начал прегорько плакать. Это смутило присутствовавших, и Сомко был озадачен не менее других. Он знал Шрама, как человека, у которого во время оно не извлек из глаз ни одной слезы даже вид убитого сына, принесенного к нему в кровавых ранах казаками; а теперь этот человек рыдает перед ним, как будто на похоронах у Хмельницкого, где три дня гремели печальные выстрелы, три дня раздавались вопли, и лились рекою казацкие слезы.
— Батько мой! сказал, подступя к нему, Сомко, — что за несчастье с тобой случилось?
— Со мною? отвечал Шрам, поднявши голову. Я был бы баба, а не казак, если б вздумал плакать о собственном горе!
— Так о чем же, ради Бога?
— А разве не о чем, когда у нас окаянный Тетеря торгуется с ляхами за христианские души; у вас разом десять гетманов хватаются за булаву, а что Украина разодрана на части, до этого никому нет дела!
— Десять гетманов! хотел бы я видеть, как хоть один из них ухватится за булаву, пока я держу ее в руках!
— А Васюта? а Иванец?
— Васюта старый дурень; над его химерою смеются казаки; а подлого Иванца я еще раз посажу на свинью. Гнусная сволочь! я давно выбил бы и вытоптал всю эту погань, но только честь на себе кладу!
— Однакож эта погань не даст твоей гетманской власти расширяться по Украине!
— Кто тебе это сказал? От Самары до Глухова вся старшина зовет меня гетманом. И как же иначе, когда в Козельце все полковники, есаулы, сотники и значные казаки присягнули мне на послушание?