Черная сакура

О'Салливан Колин

Я продолжаю вытирать одну и ту же миску, мои руки двигаются все медленнее. Миска уже и так сухая. Сколько нужно времени, чтобы изготовить миску? Зачем я хожу бродить по вечерам? Время вроде тянется медленнее, но темнота на улице сгущается быстрее; это все нетвердый ум, нетвердый ум, которым я наделен; какая удача, нетвердый ум на нетвердой земле!

— Ты еще привлекательный мужчина. У всех есть маленькие секреты… всем есть что скрывать.

Я киваю и по-прежнему не гляжу на нее. Гляжу на все, что угодно, на все, кроме нее. Оглядываю потолок, пол, стены дома, обращаю внимание на царапины на их шероховатой поверхности, на многочисленные потеки.

Теперь ее черед вздыхать, и вздыхать глубоко. Она вытирает

руки полотенцем и оставляет меня одного на кухне: вот мойка, вот холодильник, вот ящики с ложками, ножами, вилками, палочками для еды, вот тарелки, чашки, миски. И какая мне польза от всего этого, от окружающих меня предметов, какое я имею к ним отношение, здесь, у себя на?..

Но они сохраняют определенный порядок. Все расставлено по своим местам. Аккуратно и ровно.

Снаружи завывают волки, будто насмехаясь надо мной.

18

(Я ничего не сделал. Если прозвучало предложение — а ведь так и было? — я никак не отреагировал. Не знаю, почему. Сейчас не знаю. Возможно, ответ еще придет. А теперь — прочь отсюда, в вечерний сумрак. Прочь.)

По вечерам я брожу. По вечерам я скитаюсь. Один, совсем один. Прочесываю улицы. Одним ты можешь обладать. А другим не можешь. Одно ты можешь забрать себе. А другое забирают у тебя.

Шаг за шагом, раз-два, раз-два, левой-правой, левой-правой, всегда вперед.

Вперед.

Нелюбовь и одиночество.

Одиночество от нелюбви, нелюбовь от одиночества? Над этой загадкой я бьюсь, чеканя шаг за шагом, устремляясь вперед.

Я не знаю правил этого мира. Я знаю только правила игры в футбол. Я знаю, что происходит на поле. В короткий отрезок времени. Это все, на что я годен. Полтора часа… чуть не сказал «концентрации». А потом — сплошной хаос.

Сплошная путаница, поэтому я шагаю медленно, раз-два, и пытаюсь смотреть сквозь, всегда вперед, всегда вперед.

Я бормочу про себя, пока иду: Adhaesit pavimento animea mea [14] ; я забыл, что это значит и где я это вычитал; скорее всего, у Данте, а Данте заимствовал это где-то еще, это явно не по-итальянски; ох уж эти творцы, вечно что-то крадут. Мой отец мог бы гордиться: моя голова забита обрывками чужих слов, совсем как у него, как будто в них источник вдохновения. Раньше я читал и вобрал в себя все эти слова — я ведь уже говорил об этом? Иногда я думаю, что во всем этом нет смысла, а иногда…

14

Слова покаянной молитвы (118 псалма): «Душа моя повержена в прах» (лат.), цитируются в поэме Данте «Божественная комедия» («Чистилище — Песнь XIX»).

Мать целовала меня в лоб. Она была гораздо ласковее, чем обычно позволяют себе в нашей стране. Целовала прямо в середину лба. Теперь меня никто не целует.

Мой уссурийский енот часто здесь рыщет. Пытается залезть в мусорный бак. Он исполнен усердия. Он получит все, что сумеет отыскать. Мой! Вы это слышали? Мой уссурийский енот. Мой собственный! Сегодня его не видно. Его? Почему «его»? Может, это самка уссурийского енота, она ищет пропитания для своих скулящих детенышей. Они разевают пасти, умоляюще взвизгивают. Это смотрелось бы более… героически, что ли? Но нет, у него на лбу написано, что это он. Такой же тоскующий, блуждающий взгляд, как у меня. Тоска, томление, тревога.

Я иду вперед.

Из захудалого бара (одного из последних оставшихся) внезапно вылетает человек. Двое дюжих вышибал швыряют этого низенького, щуплого офисного служащего

на холодный потрескавшийся асфальт. Он с глухим ударом приземляется. И меня это нисколько не удивляет. Я видел, как с тем же самым парнем уже несколько раз происходило то же самое, даже в том же самом баре, с участием тех же самых охранников, если я не ошибаюсь — удивительно, почему его по-прежнему туда пускают. Возможно, он вполне сносен, пока его кошелек не выжат досуха — едва ли не единственное, что еще можно выжать досуха, все остальное вымокло насквозь, набухло влагой. Кто знает, в чем проступок господина Щуплого Служащего? Он никогда не сопротивляется, ему будто даже приятно, когда его швыряют — неужели он тоже всего лишился? А может, он привык, всегда готов к жесткому приземлению, как в старину борец или каскадер. Ко всему можно привыкнуть.

Человек сидит на земле, пьяный в стельку, бормочет что-то себе под нос, и при всем своем убожестве выглядит вполне довольным, а потом, как и ожидалось, из-за угла появляется высокая, худощавая женщина; с ней мальчишка лет десяти-одиннадцати, толкающий тяжелую строительную тачку, по-видимому, одну из тех, которые используют при возведении уродливых приморских стен.

Этим двоим каким-то образом удается погрузить пьяницу в тачку, и он сидит в ней, будто в колыбели, улыбаясь; это его персональное такси, его личный экипаж. (Моей матери это напомнило бы «голубой период» Пикассо: все мрачно, но есть что-то чрезвычайно человеческое в этой невеселой комедии. Я всегда прислушивался к ней, ко всему, что она говорила; может быть, именно она научила меня смотреть и видеть.)

Женщина берется за толстые ручки тачки и принимается ее толкать. При всей истощенности она выглядит исполненной сил, кажется, ничто не способно ей воспрепятствовать — думаю, своей быстротой она превзошла бы волны или даже велела бы им остановиться, и они бы повиновались ей, словно греческой богине, умевшей отдавать сверхъестественные приказания. Мерещится…

Мальчик идет рядом, поддерживая обмякшую руку отца, когда она перевешивается через край тачки, и стараясь, чтобы костяшки не задевали о землю. Он не выказывает отчаяния, этот мальчик, он знает, куда катится и эта тачка, и его отец, и этот мир; он состарился до срока, это заметно по глубоким теням у него под глазами, он уже слишком много повидал. Здесь и сейчас, здесь и сейчас перед нами предстает то, с чем мы сталкиваемся повсеместно: всеобщий упадок. Но сама эта сцена довольно забавна, в ней столько безысходности, что становится откровенно смешно. Эта троица вызывает у меня улыбку, но одновременно и приступ зависти — ведь они вместе.

Представьте себе: вас вышвыривают из какого-нибудь заведения и оставляют лежать (и умирать) на голом асфальте; уже неплохо, если близкие увезут вас на строительной тачке. Если бы я оказался в ней, в этой серой вогнутой колыбели, кто бы ее толкал?

На своем пути сталкиваешься со многими вещами. Чем дальше, тем больше. Все больше и больше. Заглядывать слишком далеко не приходится. За каждым углом разыгрывается новая сценка. Наше селение никогда не отличалось величиной, но в нем всегда происходило достаточно событий — главное, быть к ним готовым. Еще есть один-два человека, которые это понимают и находят происходящее занятным. Все дело в мелочах: нужно попристальнее присматриваться к тому, что попадается навстречу — скажем, рыба на крыше, выброшенная волной из родной стихии; она отчаянно глотает воздух, глядит неподвижными глазами, потом скользит вниз и приземляется на лысую макушку прохожего, а какой-нибудь крупный журавль замечает эту рыбу и устремляется вниз, словно обезумевший птеродактиль — будто для унижения лысого горемыки обычной птицы недостаточно! Не исключено, что ради этого я и гуляю по вечерам: даже в этом почти пустом пространстве развлечений хватает с лихвой.