Черная сакура

О'Салливан Колин

Марина затягивается сигаретой.

— Хотите разок? В смысле, затянуться.

— Нет. Я не курю.

— Ну разумеется. Вам еще предстоит бегать туда-сюда по футбольному полю. Нужны сильные легкие.

Изнутри доносится довольный вздох. Смех умолк, теперь только вздохи и стоны.

— Судя по звукам, эти парни приятно проводят время. Стоит и вам как-нибудь попробовать. В смысле, приятно провести время.

Однажды мой литературно образованный отец рассказал мне о книге, которую тогда читал [19] . Он вообще любил рассказывать о книгах, любил пускаться в подробности, но благодарных слушателей обычно не находил — кажется, его это не особо волновало, возможно, впрочем, все мы разглагольствуем лишь сами для себя. Книга была про парня, который однажды просто взял и сорвался с места, бросил жену и семью,

сел в машину и укатил, сам не зная куда или только смутно представляя себе направление. Отец сказал, что звали этого человека Кролик, и моим молодым (и не слишком внимательным) ушам такое имя героя показалось довольно странным. Отец сказал, что все люди хотят сбежать. Такова их природа: стремиться прочь от рутины повседневного существования. В глубине души каждый человек чувствует, будто может начать все заново где-нибудь в другом месте, зажить по-настоящему. Будто в следующий раз все станет по-другому, гораздо лучше. Той книге, наверное, уже сто лет. Прочту ли я ее когда-нибудь? Нет. Это все в прошлом. Книги мне ни к чему. От книг никакого проку. Ни мне, ни другим. Все, что нам нужно — это корабль, который удержится на плаву, когда какой-нибудь Ной возьмет нас на борт и увезет подальше, в безопасное место. Может, его-то я и разыскиваю: Ноя, а не Руби. Но я делаю то, о чем говорилось в книге, внезапно становлюсь вот этим самым Кроликом, сурово и спокойно смотрю в глаза Марине, а потом пускаюсь бежать вниз по дороге, прочь отсюда. Бегу до самого дома, мокрый от пота и дождя; вымок насквозь, продрог. Открываю дверь и падаю в прихожей, тяжело дыша, стены ходят ходуном вокруг меня.

19

Кратко излагается сюжет романа Джона Апдайка «Кролик, беги».

Ходят. Ходуном. Все ходит ходуном. Вокруг меня. Как будто я сижу верхом на детском новогоднем волчке, который дергают за ниточку и раскручивают до предельной скорости. Мне надо успокоиться, медленно выдохнуть, чтобы осознать, где я — кружащаяся голова на кружащейся планете. Неужели таков удел каждого человека? Не только мой… неужели?

Я не знаю правил этого мира. Я совсем мало знаю об играх, в которые играют люди. Я не должен высказывать мнения о голах, которые они забивают. Я вообще не должен высказывать своего мнения. Не должен реагировать. Только когда правила нарушаются. А такое здесь бывает? Правила нарушаются? Насилие? Произвол? Где Руби? Не таков должен быть миропорядок. Дети не должны уходить раньше времени, раньше своих родителей. Это неправильно. Залезаю в нагрудный карман — там пусто, где мои карточки? Зачем эти женщины с похожими именами? Зачем все это? Чтобы запутать меня? Почему они все сливаются в одно? Почему? Почему я так несправедлив к ним? Почему фантазии все разрастаются и разрастаются, а я оторван от реальности?

Тот пенис, он был настоящий, да? Где же Ной?

Пошатываясь, я встаю на ноги. Словно новорожденное животное — скажем, жираф, весь качаюсь и выгибаюсь, изо всех сил пытаюсь выпрямиться. Смотрю на свое лицо в зеркале. Вот он я. Отражение. Значит, не вампир. Еще живой. Но еле-еле. В этом неясном образе еле-еле различаю себя. Свет по-прежнему выключен, так что мое лицо выглядит расплывчатым, призрачным, однако я там, то есть тут, просто с трудом себя узнаю. Чем я стал?

Я не знаю правил этого мира. Я знаю только правила игры в футбол. Я знаю, что происходит на поле. В короткий отрезок времени. Это все, на что я годен. Все остальное вокруг меня — хаос. Все остальное… мое отвращение ко всему сущему.

Теперь медленно вверх, вверх по деревянной лестнице, напрягая ум, чтобы не сбиться с пути, чтобы голова не закружилась, чтобы не заблудиться, мимо висящих на стенах портретов семьи из трех человек: Томбо, Асами и Руби. Это мы. Заворачиваю в спальню и вижу в кровати фигуру, повернутую спиной, бугор под одеялом. Громоздится грудой. Не вижу ее лица. Живая груда. Сонная груда. Горестная груда. Груда мяса. Груда.

Начинаю раздеваться, аккуратно развешиваю одежду в платяном шкафу. Потом облачаюсь в свою бежевую пижаму, застегиваюсь на все пуговицы, прямо как солдат перед сражением, а не мирный человек, отходящий на покой. Но я не солдат, не Фудзибаяси, и хотя мог бы маршировать в строю и даже вставать на учения рано утром, я никогда не скрючивался в окопах, никогда не облетал чужие поля на ревущем вертолете, никогда не держал оружия. Я только свищу в свисток. Могу ли я убивать? Смогу ли я — на войне, когда придется, когда припрет, — смогу ли спустить курок? Что, если…

На

часах без одной минуты десять. Моя жена тяжело дышит. Ее зовут Асами. Меня зовут…

Ну и денек. Впрочем, как и любой другой.

Я знаю, что завтрашнее пробуждение причинит боль. Пробуждение причинит боль. Пробуждение. Причинит. Боль. Когда я открою глаза. Или еще раньше. Когда я только проснусь и тысяча мыслей нахлынут… Пробуждение причиняет боль. Отсутствие Руби причиняет боль. Груда возле меня причиняет боль. Воздух, сквозь ноздри попадающий в легкие, кислород, поступающий в мозг, причиняют боль; дышать, дышать мучительно, ибо пробуждение причиняет боль. Вечная безутешность причиняет боль. Планы и расписания причиняют боль. Планерки. Совещания. Календари и ручки. Каждый день причиняет боль. Без Руби. Отсутствие прикосновений причиняет боль. Красота передо мной, внутри и вокруг меня, красота, к которой нельзя прикоснуться, причиняет боль, словно любимые моей матерью отгороженные веревками картины в галереях; когда прикасаться нельзя, а можно только смотреть — это причиняет боль. Когда ко мне последний раз прикасались? Жалкий зверек у меня в трусах. Созерцание причиняет боль. Можно только смотреть. Не прикасаться. За ограждения не заходить. Бытие причиняет боль. Пробуждение причиняет боль. Пробуждение, за которым последует все это, причиняет боль.

Что же мне делать? Вставать. Вставать и продолжать сызнова, когда наступит час. С самого утра. Вот что все они советуют. Вот что делают большинство людей. Несмотря на катастрофы. Несмотря на цунами. Несмотря на громы и богов, гневно грозящих кулаками. Каких богов? Но все так поступают. И так должен поступать я. Должен. Начинать сызнова. Пусть кислород проникнет внутрь, пусть возбудятся синапсы — и за дело, за дело. Встать завтра утром. Пробуждение всем причиняет боль. Почему у меня должно быть иначе? Пробудиться рядом с горестной грудой, пробудиться без Руби, встать и идти, делать и двигаться, встать и идти, и делать, весь день напролет…

Пройдет какое-то время, и морское дно снова содрогнется, волны снова ринутся на землю, а люди, в виде крохотных частиц жалкого дерьма, снова вернутся домой. Я устал. Устал от этих мыслей.

Быть бы и мне такой же грудой. Почему нет? Почему мне приходится вставать по утрам? Почему я не сломался?

Я поворачиваюсь к своей жене и целую в голову.

— Спокойной ночи, милая.

В комнате ни звука, только часовая стрелка передвинулась на десять. Мои выпученные глаза еще несколько мгновений остаются открытыми, я таращусь в потолок. Потом и они закрываются.

19

Она босая. Что случилось с ее ботиночками? Неужели их смыло и они потонули? Она останавливается передохнуть, осматривает волдыри на ступнях, счищает налипший песок и камушки. Убаюканная соловьями, охваченная дремотой, она чувствует себя ближе. Ближе к дому.

Очнувшись, она снова шагает и поет что-то про дно ямы, снова и снова, босая и одинокая, снова и снова, снова и снова…

20

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Время от времени я останавливаюсь, смотрю на часы, тяжело охаю и наблюдаю, как капли пота падают со лба мне на бедра. В каждой — целая вселенная. У каждой — своя история.

Еще воды. Когда кажется, будто навидался ее вдоволь, вдруг сознаешь, что нуждаешься именно в ней: хочется пить, и я делаю несколько больших глотков, утоляю жажду. А потом снова качать пресс, тяжело охая.

Боль. Мое тело наполнено болью. Ходить и жить — сплошная боль. Дышать и мыслить — сплошная боль. Но мне нужно быть в хорошей форме. Арбитру нужно быть в хорошей форме. Даже учителю нужно быть в хорошей форме. Когда целый день стоишь у доски, шагаешь туда-сюда, тратишь целые часы на бумажную работу, шея затекает, поясница ноет, мышцы сводит и тянет. Учителю нужно быть в хорошей форме, физической и психической, а если физическая форма хорошая, то и психическая форма хорошая, и наоборот; этому посвящена целая теория, которую мой литературно одаренный отец, пожалуй, сумел бы изложить в виде поэмы, но я всего лишь арбитр и учитель, да, я всего лишь скромный учитель и арбитр.

Мои вздохи становятся все тяжелее, и на этот счет тоже есть теория — когда озвучиваешь боль, то тем самым ее ослабляешь. Поэтому о своих страданиях следует кричать. Пожалуй, в этом вся суть. С самого начала. Кричать о страданиях. И станет легче; вот почему орущие парни и визжащие девицы субботними вечерами на футбольном поле изрыгают проклятия, бранятся, точно буйные матросы, сошедшие на берег, — так они утоляют боль, разгоняют экзистенциальную тревогу, унимают онтологическое замешательство. Это разъясняет еще одна теория, и если…