Черная сакура

О'Салливан Колин

А потом их рты открываются. Безупречный унисон, призрачные голоса:

— Вы — тот самый. Вы — тот самый.

Словно в трансе, монотонно, тяжело.

И опять.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Даже не знаю, испугаться мне, возмутиться, преисполниться отвращения или просто рассмеяться над фарсом, что разыгрывается передо мной.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Оборачиваюсь, чтобы понять, не видит ли эту сцену кто-нибудь. Мариса. Мариса подгладывает из-за занавески в гостиной на первом этаже. Тоже в ужасе или испытывает смущение?

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Я решаю, что с меня хватит, и быстро забираюсь в машину — не время

для глупостей; какую бы игру ни затеяли эти девицы, им придется подождать, сегодня я арбитр на футбольном матче и уже опаздываю. Я арбитр, и…

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Надо двигать. Нечего время терять.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

Они твердят свое заклинание, стоя возле моей машины, пока я задаю настройки; отъезжая от дома, я вижу, как открываются их рты.

— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!

В зеркалах заднего вида — мои глаза, их сплетенные руки, их беззвучная мольба, моя надменность. У меня во рту кисловатый привкус. Я не тот самый.

— Думаешь, сработало? — вопрошает Ноготь.

— Думаю, да, — отвечает Зуб. — Он целый день будет думать про нас. Только про нас. Мы теперь у него в голове. Мы прекрасны. Мы своего достигли.

Ноготь улыбается, и ее острые зубы сверкают на солнце. На зубах и деснах у нее оскомина — очевидно, от всех поглощенных ею сладостей.

Сегодня вечером полнолуние, и уже чувствуется, как волчьи стаи копошатся в зарослях, готовясь поднять свой отвратительный вой.

Мариса решает открыто поговорить с непрошеными гостьями. Хочет узнать, чего им нужно, что они здесь делают. Зачем-то берет с собой метлу (держит в руке, она всегда держит в руке какой-нибудь инвентарь для уборки, старается для мужа своей сестры). Их нужно прогнать, как загулявших кошек, шумных и неугомонных, пугающих и докучливых.

— Глянь-ка на эту ведьму, — говорит Зуб. — В полет собираешься?

Ноготь обнажает зубы, похожие на волчьи; ее отвислые губы шлепают и сочатся слюной — жуткое зрелище.

— Сегодня не Хэллоуин, — говорит Зуб, она зубами не сверкает, только сжимает губы в деланной ухмылке.

Мариса встает перед ними, держа метлу на изготовку, будто ружье.

Так в ком больше дьявольщины? В злобнолицей ведьме с метлой наперевес? Или в двух предвестницах рока, в этих полудницах [20] ?

Мариса вспоминает, как бабушка рассказывала ей сказки про дзикининки, нечистых духов, выходцев из загробного мира, алчных, голодных и озлобленных. Бабушка говорила, что они обчищают трупы, проникают в гробницы и крадут все ценное, что попадется: обручальные кольца, ожерелья, золотые часы; а еще считалось, будто они пожирают разлагающуюся плоть, грызут и гложут безжизненные кости, набивают утробу всякой гнилью. Разумеется, от этого им становится плохо, объясняла бабушка, но плохо не физически, нет, плохо от отвращения к самим себе, они сознают, как низко пали и покрыли себя позором, из-за этого они страдают, эти дзикининки. А хуже всего, что они принимают человеческий облик, живут среди нас, как будто они и впрямь одни из нас, их нельзя узнать с первого взгляда, они вполне могут оказаться твоими знакомыми! Твоими друзьями, твоей семьей! Если вычислишь одного из них, говорила она, не смотри ему в глаза, или тебя парализует страх; не думай о них, лежа в постели. Но зачем было забивать юную девичью голову всей этой жутью?

20

В славянской мифологии — духи полудня.

— Зачем вы пришли?

— Мы пришли повидать нашего учителя. Он мог бы

нам помочь.

— Помочь вам? Учебная неделя закончилась. Сейчас выходные. Он имеет право на свободное время.

— Он — тот самый. Тот самый, кто нам нужен.

— Для чего?

— Для нас.

— Для чего?

— Тебе не понять, ведьма.

Мариса снова заносит метлу, готовясь к нападению.

— Ты не посмеешь нас ударить.

— Еще как посмею. Что, по-вашему, произойдет? Полиция нагрянет? Это, по-вашему, произойдет?

Девочки безмолвствуют. Они знают, что никаких властей больше не существует. На улицах нет постовых. Полицейские будки смыло волнами. Самих полицейских тоже. Только их фуражки всплыли на поверхность. Всему конец.

— Мы разорвем тебя на части, на мелкие клочки.

— Вы? — смеется Мариса. — Я крыс встречала покрупнее, чем вы.

Ноготь сверкает острыми резцами. Ее спина выгнута, как у кошки. Волосы черные и лоснящиеся, будто у пантеры. Она шипит. Есть ли животное, на которое она не похожа?

Зуб достает из рюкзака ножницы и вертит в руке, готовясь пустить в ход.

— Вам нужно оружие посолиднее, чем это, — опять смеется Мариса.

— Мы заберем нашего мужчину и выжмем из него все, — говорит Зуб; глазки узкие, лицо напряженное. — Он наш. По крайней мере… будет наш.

— Убирайтесь отсюда сейчас же, а то не поздоровится.

Девочки на мгновение умолкают и смотрят на сгущающиеся тучи.

— Грозные бури, — говорит Зуб.

— Бушующий хаос, — говорит Ноготь.

— Суровое небо, — говорит Зуб.

Плохой день для футбола.

Просто плохой день.

Девочки бредут прочь, задумчиво и медленно, держатся за руки, чувствуя волнение в чреслах, чувствуя трепет, который нельзя оставить без внимания, который нужно утолить — это возбуждение, возбуждение, одержавшее над ними верх. Они пойдут домой, в розовую спальню со скрипучими дверями, и наведаются в Коробочку Гадостей. Вернутся в свой штаб и станут прикидывать, куда бы им податься. В такие времена молодым людям и девушкам не обойтись без хобби. В селении почти нечем заняться. Полселения сгинуло. До больших городов слишком далеко. Или города тоже сгинули? Некоторые — да. Но большинство еще сильны и процветают, это о селениях позабыли, страна не хочет беспокоиться из-за мелочей. Поэтому приходится выдумывать себе развлечения. Хобби. Возможно, им недолго осталось, до следующего природного бедствия. Только бы выдержать еще год или два, и тогда у них, пожалуй, будет достаточно умений, чтобы выбраться, выбраться из этого селения, перебраться в другое место, которое не уходит на дно. А сейчас — думать, думать, как заполучить своего мужчину, выработать новый план, заманить, затащить; голова идет кругом, нужно облегчение.

Мариса смахивает пот, скопившийся на висках. Она переутомилась. Она не умеет качать пресс, она еще никогда вот так не потрясала метлой (и никаким другим оружием), стиснув ладонями рукоятку — о чем она думала? Но она может отбиться от посягателей, может защитить дом. Может. Может.

Она поднимается наверх (тихонько, тихонечко), проверить, слышала ли Асами всю эту свару (работало ли радио?), но глаза сестры смежил спокойный сон, вид у нее умиротворенный, она наверняка не уловила ни звука. Мариса надеется, что она слышала (работало ли радио?) только фортепианные сонаты, оперные арии, негритянские песни из дальних стран, короткие пиканья и невнятное бормотание, прогнозы погоды, биржевые новости, несвязные отголоски и официальные обращения, жужжание, помехи и шипение. Работало ли радио — этакий амниотический пузырь? Приятно, наверное, столько спать и грезить? Ведь радио убаюкивает, словно морской прибой? Что происходит в этих сновидениях? Что? Там, в этих сновидениях? Что происходит?