Черная сакура
Шрифт:
Мариса смывает мою боль, мыло лезет мне в нос, мое дыхание становится спокойным, и воздух проходит уже без труда; ее улыбка — бальзам на душу.
— Те девчонки, — говорю я. — Что с ними?
— Мне удалось их прогнать. Незачем им тебя тревожить, по крайней мере сегодня.
— Но ведь они еще объявятся, разве нет?
Не знаю, зачем я задаю этот вопрос. Возможно, сам с собой советуюсь.
— Да, думаю, они еще придут. Надо прикрыть эту лавочку. Много чего надо подлатать. Залечить раны.
Она снова протирает мои телесные раны, а ее голос исцеляет раны душевные. Я слышу свист, слышу крики футбольных болельщиков, слышу волчий вой — голодные детеныши хотят еще, — слышу, как наверху моя жена ворочается в кровати; показать ей мои раны? Рассказать ей, что со мной произошло? Вызвать у нее жалость? Вызвать у нее слезы? Или хватит с нее слез? Мне хочется думать, что в обозримом будущем эта страна просохнет. Больше не нахлынут волны, больше не польются потоки грязи, не будет больше снега и наводнений, прекратятся слезы. По крайней мере, на какое-то время прекратятся. Это самое большее, что я могу ей дать. Нет, я не покажу ей своего
Минуту или две я с удовольствием прислушиваюсь к заботливым прикосновениям мягкой ветоши к моей зудящей, уже начинающей подживать коже.
Мариса поднимается, чтобы вылить воду из тазика и наполнить его снова, и я не чувствую потребности смотреть на ее бедра, пожирать глазами ее груди — мне довольно ее улыбки, — и я осознаю (жалкий образец мужества, до которого я дорос), что большинство моих увлечений были ошибочны, что я морально… оступился, я скучаю по своей матери и, да, не должен бросать свою жену. Возможно, еще настанет время, когда из всего этого убожества явится герой, и возможно, это буду я.
7
— У-у-у-р-р-р! Р-р-р-ы-ы-шшш!
Эти звуки издает Дурь, а Грусть смотрит. Девочки опять в розовой спальне Дури, а сама Дурь в правой руке держит ножницы, размахивая ими в опасной близости от глаз и левой руки; судя по глазам, она испугана, на этот раз взаправду чем-то испугана; несомненно, на этот раз все по-настоящему. Но Грусть уже видела подобные спектакли, уже созерцала эти истерики, эти бурные реакции, эти театральные ломания. Когда Дурь изображает огорчение, она издает жуткие звуки, потом хватает что-нибудь острое: ее руки маниакально колотят по полу или шарят по ящикам комода в поисках какого-нибудь ножа, хотя бы канцелярского, а чаще всего ножниц. Жуткие звуки она заимствует из виртуальных игр-ужастиков — девочки играют в них, приближая лица вплотную к настенному экрану, сфокусировавшись на каком-нибудь пикселе и включив гарнитуру, импланты выдают тихий звук, который попадает прямиком в амигдалы [25] . Они возбуждаются, шлют сигнал еще в пару областей мозга, и когда накатывает неописуемый страх, бегут мурашки, колотится сердце, льется пот и из горла рвется: «У-у-у-р-р-р! Р-р-р-ы-ы-шшш!» — тот самый звук, который издает Дурь (хотя сейчас Дурь не возле экрана, и эти жуткие завывания, должно быть, исходят из нее естественным образом). Парасимпатическая нервная система довольно скоро все равно окажет противодействие, адреналиновый всплеск сойдет на нет, и сердце забьется нормально, как прежде. Нормально, как прежде — неужто они знакомы с подобными словами и понятиями? Им так весело в этой комнате, в этом доме, в этом забытом селении.
25
Амигдала (миндалевидное тело, миндалина) — скопление серого вещества миндалевидной формы в глубине височной доли мозга (примерно на уровне уха), управляющее эмоциями. Всего миндалин две — по одной в каждом полушарии. Правая миндалина отвечает за негативные эмоции, преимущественно страх и грусть, левая — в основном за положительные эмоции.
Вид у Дури такой, будто она явилась из фильма ужасов (хотя Грусть никогда не скажет вслух ничего подобного), будто это ее показывали в старом кинотеатре, который смыло наводнением — экран отвалился тогда от стены, разорвался на несколько полос и, как будто по собственному разумению, сквозь двери выплыл наружу, поблескивая при дневном свете — он впервые познал свет дня, этот экран, и, наверное, даже рот открыл от удивления! Лицо у Дури вытянуто, рот кривится, а волосы, еще недавно собранные в пучок и аккуратно расчесанные, свисают неопрятными прядями, похожими на толстые водоросли; она выглядит отнюдь не лучшим образом, нет, и Грусть начинает думать, что теряет подругу. Возможно, так оно и есть. Многие давно утратили рассудок. Многие. В этой стране, в этом селении, многие. Грусть однажды слышала о каком-то сумасшедшем, который ночью ходил от дома к дому, через кухню проникал в комнаты и приканчивал спящих, которых там находил. Целую деревню! Но ведь не могло такого быть, в самом деле? Неужели мы должны в это поверить? Один сумасшедший. Правда? Сегодня, в эту эпоху? Хотя это могло случиться в предыдущую эпоху. Когда это было? Россказни старых вдовушек. Определенно. Сейчас все вдовушки старые и умирают одна за другой. Где все молодые? Куда они смотались? Представьте, представьте только, что во всем селении остались только Дурь и Грусть. Представьте себе этот ужас. Полное одиночество! Даже Дайсукэ с ними не поиграет. А что, если они останутся единственными женщинами и им предстоит заново населить страну! Представьте только! Спасти родину! Словно супергерои. Словно две супергероини, а может, супергерой и его помощник? Они могут пошить себе отличные розовые костюмы. Могут взвиться в небо и полететь, полететь, подобно птицам. Это было бы что-то! Показать всему миру, всем жителям ОРКиОК: «Смотрите, смотрите, вам, с вашей мощной экономикой, подвластен весь мир, но смотрите сюда, у нас есть люди, мелкие девчонки, которым подвластен воздух. Они могут летать, летать подобно птицам!» Все это чушь. От начала до конца. Вся их жизнь. Где в ней правда? Почему мы так глубоко застряли во всем этом? Грусть знает, что ее вообще почти не существует, что она лишь набросок, который можно в два счета стереть. Дурь, похоже, совсем сбилась с первоначального замысла, хотя навряд ли существовал какой-нибудь первоначальный замысел, просто бег рысцой без определенного направления, не переходящий в галоп.
Грусти быстро наскучивают наигранные завывания и растрепанные волосы, и она вновь наведывается в Коробочку Гадостей за чем-нибудь успокаивающим. Но Коробочка Гадостей почти опустела, и в один из скучных
Грусть грустнеет, когда…
Грусть грустнеет, если…
Если их не поймают. Нельзя, чтобы их поймали. Они не хотят рисковать под конец своего пребывания в деревне. Изъян в их хороших (вернее, безупречных) учебных ведомостях будет означать, что они не поступят в тот колледж, куда хотят, а поступление в престижный колледж будет означать, что они выберутся из этого селения, а это цель всех бедных молодых людей, которые еще цепляются за существование. Но их еще ни разу не ловили на воровстве. Ни разу не застукали. Почему это должно случиться сейчас? Руки у них ловкие, как у фокусников, так что конфеты, шоколад и жвачки мигом оказываются у них под куртками, в секретных прорезях и секретных карманах. В их жизни много секретов. Секретов от всего селения. Вот почему Грусть любит раздеваться наедине со свой подружкой, трогать ее за интимные места и чтобы та трогала ее в ответ. И никаких секретов. Это и есть свобода. Свобода — это когда нет больше секретов. И когда можно трогать друг друга. Они не лесбиянки, хотя Дурь часто называет Грусть «мелкой лесбиянкой». А может быть, иногда они настоящие лесбиянки, но это неважно. Дело тут не в сексе. Они могут обходиться и без него. Все дело в нежности, в удовольствии, в близости. Много ли взрослых могут сказать подобное про себя? Многие ли пары, оставшиеся в селении, могут похвастаться близостью? Навряд ли. Поэтому и не рождаются малыши. Они холодные. Взрослые холодные. Как родители Грусти. Швыряются чем ни попадя. Уходят куда-то крутить шашни с чужими людьми (хотя существенных доказательств и неопровержимых свидетельств она не нашла, только догадки строит, но она не такая глупая, чтобы ничего не подозревать, у нее хорошая женская интуиция и отличный нюх на всякие непристойности, как у любой девочки-подростка).
— Немного осталось.
Такое можно сказать обо всем: о мире, о стране, о селении, о личном достоинстве, но она имеет в виду Коробочку Гадостей. А Дурь все равно не слушает, все таращит остекленевшие глаза, поглощена мыслями о чем-то далеком и серьезно говорит осипшим голосом:
— Нам нужно завладеть Томбо. Осталось всего один-два шанса.
— Прежде чем что? — спрашивает Грусть, боясь отстать хотя бы на шаг.
Дурь смотрит перед собой, прямо перед собой — никаких больше жутких звуков, никаких сверкающих лезвий, никакой жестикуляции, достойной фильмов ужасов — однако не может ответить подруге, так глубоко она погрузилась в раздумья и догадки.
— Один-два шанса, прежде чем… что? Прежде чем что случится? — снова спрашивает Грусть, отставшая уже на два шага.
Дурь не задумывалась об этом. Совсем не задумывалась. С самого начала все шло своим чередом, само по себе, и она знает только, что конец близок, знает, что довольно скоро все рухнет, она нутром чувствует. Она не вполне уверена, что именно рухнет и как именно оно рухнет, но знает — что-то произойдет. Если волны наступали на них столько лет, есть вероятность, что они станут это делать снова и снова, а она вычитала — только где? — что страна часто целые десятилетия не знала землетрясений, наводнений и прочих бедствий, целые десятилетия вообще ничего не знала, кроме трудолюбия, усердия, довольства и всеобщего взаимоуважения. Но все это ей чуждо, и ее друзьям тоже. Они знают лишь катастрофу. Мрачные селения всеми позабыты и становятся только мрачнее. Вот почему она дуреет, Дурь, а ее подружка грустнеет, Грусть. В этом причина? Не нужен психотерапевт, не нужен школьный психолог (незачем беспокоить ту милую дамочку!), чтобы отыскать корни травмы. Дело в том, что их страна неспокойна. Тряска и гром — земля ходуном. Морская волна — угрозы полна. Вулканов рокот — предвестник рока. А если сама страна неспокойна, то как могут быть спокойны ее жители? Как? Как? Как? Политики никуда не годятся (так говорит ее отец, когда удосуживается что-нибудь сказать), потому что они тоже люди, лишенные надежды, хотя и живут в больших городах, где всё еще работает и через перекрестки переходят тысячи людей, целеустремленных и гордых (невзирая на возвышение ОРКиОК и ее коварное влияние). Но о людях, которые живут в селениях, забыли напрочь. Забыли, потому что забыли о самих селениях, даже само это понятие давно списано за ненадобностью. Селения-призраки. Кладбища, вокруг которых бродят несколько живых (вернее, еще не умерших); вокруг все уныло, безрадостно и… теперь, осознавая это, она может больше не надевать футболку под кардиган. Какой в этом смысл? Заявить о своих политических взглядах или сделать кому-нибудь неприятно? Она достает футболку из комода и принимается резать. Ей это нравится. Она режет собственную кожу, режет себя. Нет. Не режет. Себя не режет. Надо иметь мужество, чтобы резать себя. Мужество, чтобы вообще резать кого-то. А она до такого еще не дошла. Она об этом думала — порезать себя, порезать других, выместить свою злость, свое вечное презрение — но вместо этого Дурь режет на ленты футболку с дурацкой вызывающей надписью, режет, режет, и кусочки ткани падают на пол.
— Помнишь, мы говорили, что станем поп-звездами?
— Чего?
Грусть доедает последние сладости. Они липкие, сочные, приторные и кислые одновременно, совсем как ее подростковая жизнь, и она не слушает Дурь, а Дурь тем временем режет, режет и разглагольствует.
— Ведь когда-то мы говорили, что станем поп-звездами? — говорит Дурь.
— Но нынешние поп-звезды — не настоящие люди, — захлебывается сладкой слюной Грусть.
— Да, но мы думали, что сможем все обратить вспять.