Черная сакура

О'Салливан Колин

Разумеется, это Дайсукэ Карино. Я почти уверен. Я знаю, он был одним из тех, на ком проводили опыты, давали таблетки, чтобы посмотреть, укрепят ли они его. Дешевые энергетические витаминные таблетки, повышающие выносливость во всех областях жизни, как заявляет правительство — люди в еще не разрушенной столице. Инициатива принадлежала Одиннадцатому — или Двенадцатому? Таблетки были призваны обеспечить государство исполнительной, усовершенствованной рабочей силой, а главное — подхлестнуть вялое желание у мужчин, которые слишком выматываются на работе и не способны уже ни на что. Говорили, что этот мальчик принимал слишком

много таблеток. Они его подчинили. Он изменился, но не в правильном направлении. Стал не сильнее, а страннее. Испортился.

Ничего не осталось, только обглоданные кости. Волки наелись — и их детеныши насытятся, — а в животах у них кровь Дайсукэ, его сухожилия, волосы и мышцы. Мальчишечьи вены, мальчишечьи капилляры, мальчишечьи хрящи, мальчишечья кожа — все это в теплых, сытых, набитых под завязку животах серых хищников. Это трудная наука. Трагическая биология. Я знаю, что делать с этими костями. Идея безумная, ну и ладно, все, что я делал и видел, о чем думал, только такое и есть: безумный, безумный рассудок в безумном положении, безумный рассказ, да вообще все. Ничто не имеет смысла. Ничто, с тех пор как Руби… Иногда я пытаюсь рассказывать…

Но это, возможно, будет иметь смысл. Этот трюк может к чему-нибудь привести. Эти кости могут оказаться волшебными. Это может сработать.

Я беру пустую спортивную сумку и наклоняюсь к костям. Начинаю очищать их старой тряпкой. Протираю одну за другой, пока они не приобретают приличный вид. Да, именно это я и хочу сказать: «приличный вид». Зловоние жуткое, вся рощица пропахла кровью, отбросами и экскрементами. Это продолжается уже долго. Но я привык. В здешних краях мы все привыкли к распаду и разложению, к затхлому воздуху.

Одну за другой, по отдельности, я вытираю их и складываю — словно верховный жрец на алтарь — в свою старую спортивную сумку. И вскоре у меня набирается настоящая коллекция, настоящая коллекция костей. Есть вещи, которых, думается нам, мы никогда не скажем, о которых, думается нам, мы никогда не подумаем, не говоря уже о том, чтобы в самом деле их совершить. Настоящая коллекция костей.

Голова кружится. В ушах звенит. Кровь колотит в виски. Опять пот. Опять влажность.

Я направляюсь домой, опять по тропинке. Атма следует за мной, появившись из ниоткуда, фырчит и вынюхивает, словно верный пес, любопытствует, что это я затеял, а может, думает, что у меня есть еще что-нибудь съедобное для него?

Какой сегодня день?

Не знаю.

Еще октябрь?

Свободной рукой хлопаю себя по груди. Карточек нет. Сегодня некого удалять с поля. Сегодня я не арбитр. Почему я получаю от этого такое удовольствие? Удалять кого-нибудь с поля. Видеть, как они понуро бредут на скамейку запасных. Ведь они этого заслуживают. Ведь они посягнули на порядок вещей и за это должны быть наказаны. Я получаю от всего этого какое-то неизъяснимое удовольствие: от этой силы в моих руках, в моем свистке, в моей забитой мрачными мыслями голове. Я уже столько настрадался; они могут делать со мной все что угодно. Кто? Кто может? Сегодня я не арбитр. А человек с сумкой костей. С сумкой мальчишеских костей. Невозможно сказать, невозможно помыслить, а уж сделать!.. Сделать!

Пусть хоть вздернут. Это станет облегчением. Прочь от всего. Прочь от страданий. Но у меня тут сумка костей. В последнем безумном порыве я шагаю с сумкой костей. Это может сработать.

Появляется

Тачечник, спящий в своей колеснице. На этот раз толкает ее один мальчик. Мальчик стал сильнее. Подумать только, как вырос! Это все за несколько дней или же месяцев? Где мать мальчика? Я надеюсь, что…

Я стою перед последним баром. Остальные, а их раньше было много, разрушены или смыты наводнением. Этот, как и мой дом, устоял, так что надо отдать ему должное. Пойду и выпью. Я знаю, кого там встречу. Закидываю сумку с костями за плечо и вхожу.

Пьющая братия. Густой мужской запах. Пиво, крепкие напитки, на несвежих воротничках пот и дешевый одеколон, жареная еда и сушеная рыба, мыло, если кто-нибудь удосужится помыть руки в вонючем туалете, вечно мокрое полотенце и застарелый пердеж. Посреди всего этого Хиде и Такэси. Что-то потягивают. Когда я вхожу, они поднимают глаза, они знают о моем присутствии.

— Ну и ну! Наконец-то мы удостоились вашей компании! Привет арбитру!

Я не отвечаю. Подхожу к их столику и сажусь напротив. Они и довольны, и ошарашены, и оба не сразу находят, что сказать. Я смотрю на них, они на меня, вроде по-приятельски, но и с какой-то неопределенностью. По правде, я не знаю, зачем сюда пришел. Будто что-то близко к завершению, и я хочу попрощаться. Наверное. Или мне хочется выпить? Тоже возможно. Обычно в такое время я уже в постели, рядом с женой, безмолвной грудой. Но сейчас я здесь, в этом захудалом баре; передо мной внезапно появляется бутылка пива, и я, не менее внезапно, к ней присасываюсь.

— Пить хочется?

— Очень.

— Ну и ну! Чем же вы занимались, что так захотелось пить? — спрашивает Хиде; всегдашняя слюна в уголке его рта слегка пузырится.

— С Мариной позабавились? — добавляет Такэси с привычной похотливой ухмылкой.

— Нет. Отнюдь нет. Дрался. Дрался с Мариной.

— О да, вы любите пожестче, верно? Она позволила вам побить ее немножко? Она это любит. О да, любит всякое такое.

— Нет. Дрался не против нее. Дрался вместе с ней.

Они выглядят растерянными. Для наших лиц выражение привычное. Будь у всего селения лицо, с него бы тоже не сходило это выражение, — его можно было бы увидеть сверху, заснять с дрона и сохранить для потомства во временной капсуле или отправить инопланетным народам.

— А против кого дрались? Против Монстры?

Хиде выглядит встревоженным, его лицо внезапно становится сморщенным и боязливым, точно у мальчика, готового струхнуть и заплакать.

— Нет. Хотя сейчас она с Монстрой. Нет, нет, мы дрались с волками. Ох, и гнусные твари.

Я могу рассказать и больше. Могу вдаться в подробности, которых эти двое, безусловно, жаждут, но я не болтлив. Во всяком случае, с ними. Они не принимали мою сторону, когда я в этом нуждался. Почему сейчас я должен им потакать? В эту минуту мне приятно пить пиво и смотреть на их одичало-взволнованные лица; я смотрю на них, как на давних знакомцев.

Ничто в этом заведении не занимает меня по-настоящему. У меня нет причин оставаться здесь: собутыльник из меня неважный. Уверен, что эти двое меня больше не позовут. В сущности, я сомневаюсь, что мы еще будем работать вместе. Не могу представить, как я бегаю по полю и пытаюсь руководить игрой. Это слишком мучительно. Как, впрочем, и все остальное.