Черная сакура

О'Салливан Колин

Руби пропала бесследно. И вот я взбираюсь на какой-то склад или сарай, карабкаюсь по гофрированной красной крыше; она скользкая, но я нашариваю ногой точку опоры, отталкиваюсь от нее, оказываюсь над бурлящей поверхностью воды и дышу. Дышу. Глотаю воздух. В глазах щиплет, уши ничего не слышат. Я трясу головой, но не улавливаю ни единого звука снаружи, только шум и смятение изнутри. Я выкрикиваю имя дочери, но не слышу даже собственного голоса. Полностью оглох. Сквозь слезы я едва могу видеть. Все мои чувства притупились, я осматриваюсь окрест и не вижу ничего, кроме всяких плывущих предметов, всяких предметов, плывущих по уже почти спокойным водам: вывороченные из земли деревья и кустарники, зонтики и велосипеды, сумки и ведра, даже машины, неторопливо

движущиеся по течению, и мертвые животные тоже — не то черный лабрадор, не то медведь, кто это был?

Но где, где, где…

Я взываю к небесам. Выкрикиваю имя дочери, хотя знаю, что не услышу ни звука. Взываю снова и снова. Я по-прежнему чувствую в своей ладони ее призрачную руку, ее худенькую ладошку с изящными пальчиками, но как, как, как я ее выпустил? В этой жизни мне нужно было выполнить только одно задание…

Вдохни поглубже.

Еще раз.

Только одно задание.

Вдохни поглубже. Драгоценный воздух.

Только сохранить ее в живых.

Еще раз.

Уже почти все.

У меня было только…

Родитель.

Но я не сумел.

Ее рука.

Ее рука.

Я почему-то ее выпустил.

V

Восстаньте, пробудитесь

1

Вверх по лестнице. Ряд фотографий на стене. Я. Асами. Руби. Я стою и смотрю: вот, вот она, моя прелестная жена, смотрит на меня в ответ, ее глаза широко открыты, сияют, смотрят на меня прямо, неуклонно. Какая же она неотразимая, кого угодно заткнет за пояс, эта красота не имеет себе равных, превосходит всех, превосходит все. Эта фотография сделана, когда Руби исполнилось три года. Когда девочка достигает такого возраста, ее традиционно ведут в святилище, и она получает благословение монаха. Мы, как и все остальные, соблюдали местные обычаи — здешние люди во многом сбились с пути, но они — мы — не позабыли своих обычаев и продолжаем делать то же самое, вместе, из года в год. В Новый год мы ходим в какое-нибудь еще не рухнувшее святилище и молимся о лучшем будущем, которого нам в любом случае не видать, летом навещаем могилы предков и оставляем съестные подношения, стараясь успокоить их страждущие души, а когда мальчику исполняется пять лет, а девочке три или семь, мы идем за особым благословением.

Такими были мы. Семья из трех человек. Руби очаровательна в своем маленьком кимоно, волосы тщательно причесаны, а гордые родители стоят рядом с ней (трудно найти фото более светлое и жизнерадостное). Когда у нее спросили, как ее зовут, она ответила: «Куруми», совсем как в школе, но оказавшись наедине с нами, прошептала: «Руби», и захихикала, словно то была чудесная тайна, которую мы никогда не раскроем простым смертным. После благословения мы пошли перекусить в ресторанчик, Руби попросила окономияки [30] , ей нравилось, как сверху жутковато шевелятся рыбные хлопья — она всегда получала все, что просила, мы охотно баловали нашего единственного ребенка, охотно давали ей все, в чем она нуждалась, и, пожалуй, оглядываясь назад, я с гордостью скажу, что мы сделали ее короткую жизнь счастливой: она никогда не видела, чтобы мы с Асами ссорились — ведь в мире и без того достаточно страданий; мы с женой были настоящей командой, и дочка подрастала на загляденье — дивная семейка.

30

Популярное японское блюдо, жареная лепешка из смеси различных ингредиентов, посыпается тонко нарезанным тунцом.

Тот ресторанчик, разумеется, смыло волнами, и то святилище тоже, и фотостудию, где мы сделали этот чудесный портрет. Все сгинуло. Как и ожидалось.

Я минуту или две стою перед дверью спальни, глубоко задумавшись. Как получилось, что ночь за ночью, неделю за неделей

я продолжаю ложиться рядом с ней? Как получилось, что я застрял во всем этом? Чего я ожидал — очень опасное это слово: ожидал. Что в какой-нибудь день или ночь она внезапно поднимется с постели, чудесным образом, будто в Библии, встанет, обнимет меня и скажет, что отныне мы снова заживем, оба снова заживем вместе? На это я надеялся? Этого ожидал? Я знаю, что я глупый, недостойный человек, что все эти бесконечные заискивания перед другими, все эти фантазии, теперь такие утомительные, были только способом скоротать кошмарные часы, кошмарное время или, говоря честнее, способом не сталкиваться с настоящими проблемами. С настоящими. Вот в чем проблема. Вот что я имею в виду, вот что… Я пытался спастись от тоски по моей девочке; эти блуждания, вечерние блуждания, вот что я делал, когда… я разыскивал… и постоянная надежда, что моя жена каким-то образом воспрянет.

Все это еще перед дверью. Рассудок пытается выпутаться. Дверь в спальню — чистая, белая, так живо все проясняет.

На плече у меня сумка с костями. Я стою перед своей спальней, перед дверью в нашу спальню, в доме, который устоял, в доме, который трясло, но почему-то не свалило, и на плече у меня сумка с костями мертвого мальчика. Положение весьма своеобразное. Если бы лет в пятнадцать или двадцать мне сказали, что когда-нибудь буду стоять перед дверью в собственную спальню, собираясь поздороваться со своей безмолвной женой, чьи глаза не видел несколько месяцев, а на плече у меня окажется сумка с костями, с костями мальчика, которые я достал из ямы, вырытой волками, как бы я на это отреагировал? История дурацкая, но не более, чем любая другая история, которая может произойти с любым другим человеком в любом другом гиблом месте, все это жутко нелепо, но…

Они не тяжелые. Эти кости. Они легкие. Я сознаю, что вся жизнь — нечто подобное. Сначала думаешь, будто она тяжелая, но на самом деле она легкая как перышко, она может мигом отлететь прочь, словно перышко на ветру.

Adhaesit pavimento animea mea. Мне вдруг вспоминается этот стих, и я произношу его на ходу, как ночное песнопение, я вдруг вспоминаю, что он означает: «Душа моя повержена в прах». Причудливые мгновения. Скорее всего, это Данте. Скорее всего, он. «Душа моя повержена в прах». Почему мой разум цепляется за такие…

Глубокий вздох. Глубокий вздох. И я готов войти.

Готов ли?

Да, готов.

Вхожу.

Груда. Живая груда на потной простыне. Эта груда — она. Близится конец. Хватит. На этом все. Пора положить конец. Я беру на себя ответственность, и мне есть что предъявить. Я больше не могу выносить жизнь, которой мы живем. Надо его совершить. Последнее усилие. Последнюю попытку возвратить хоть некое подобие нормальности в нашу жизнь, сколько бы ее ни осталось. Как тебе удалось столько продержаться? Тебя можно только похвалить.

Подобие нормальности?

Я чувствую ее запах. Она не мыта уже день или два. Груда на кровати. Горестная груда на потных простынях. Наверное, ждет, когда я устроюсь на своей половине постели, разденусь, натяну свою жалкую пижаму, закрою глаза и покорюсь ночи. Но эта ночь не такая, как остальные. Нынешняя ночь — и я должен это выяснить — или первая, или последняя. Я знаю.

Сердце колотится. Возможно, все удастся, или не удастся ничего. Но я буду полным ничтожеством, если отступлюсь.

Я слышу ее дыхание. Неглубокое. Как будто она бодрствует, как будто ждет, что я улягусь рядом, прежде чем она уступит многочасовому мраку. Интересно, а долго она может проспать? Сколько часов дня и ночи…

Я дрожу. Ведь я так долго занимался собственными гнусными делишками, посвящал личное время безумным, сальным фантазиям, неужели я позабыл ее? Конечно, она к этому привыкла, но не более. Довольно. Она моя жена. Она та, с которой я вступил в брак, та, которую я выбрал. Она моя жена и возвратится ко мне.