Черная вдова
Шрифт:
– Ой, сестры, ой! – заголосила красивая судомойка Бану. – Что только не вытворяют они в постелях? Я вся измызгана, себя ненавижу. Испоганили, испохабили – век мойся, не отмыться. Спалить их, проклятых!
– Тихо! Сама сгоришь.
…Гуль бросилась к окну. Комната, где ночевала Гуль, находилась в жилой башне, примыкавшей к городской стене; окно, узкое, точно бойница, выходило наружу, к татарскому стану. Гуль задыхалась. Толчком растворила узорную ставню, в комнату хлынул вместе с холодным воздухом чей-то протяжно зовущий голос.
Прилетев издалека, незнакомая песня чужих людей сразу нашла верный путь и легко проникла в сердце, жадно
Гуль казалось – с ней говорят странными словами о необычных вещах. Зовут на вольный простор к синему предгорью, где в белых шатрах богатых кочевий пенится в чашах острый кумыс. Где мужчины свирепы, зубасты и ненасытны. Долго стояла Гуль у окна. Будто в столб соляной превратилась. Стояла, слушала, глядела в темноту, настороженно вытянув шею и не мигая, нагая, холодная, неподвижная, вся подобравшаяся, точно гадюка на охоте.
– Пойдешь со мной, длинноногая? Богатырей наших, ужасно храбрых, нужно проведать. И покормить их, несчастных. Бахтиар вчера так и не притронулся к пище. Чем жив человек?
Они нашли своих у Черной башни.
Только что закончился обход укреплений. Предводители отрядов глядели угрюмо, будто с кладбища вернулись. Чему радоваться? Котлы на стенах насквозь проела ржавчина, смолы нет, нефть давно высохла, запасы камней растащили проворные горожане.
Чем отбиваться от татар?
– Похвалялись: мы дальновидные, умные, зоркие! – возмущался Аллаберген, молодой каракалпак. – Богатые, могучие. Попробуйте нас задеть… Эх! Легко было разных найманов и «черных китайцев» стращать, их на земле – шестнадцать с половиной человек. Или чуть побольше. А нагрянул враг настоящий – сразу пришлось хвастунам хвосты поджать. Осрамились на весь белый свет.
– Куда смотрел правитель? – разводил руками туркмен Ата-Мурад.
– Куда? В собственную… пятку! – выпалил кипчак Байгубек. – У наших мудрых правителей это самое наиглавное занятие. Самосозерцание, так сказать. – Заметив Мехри, он смущенно кашлянул. – Прости, дочь моя. Я пастух, степной дикарь, баран тупой. Кому и сквернословить, как не мне? Но тут, детка, и пророк Мухамед не стерпел бы! Засели, сучьи дети, в неприступном дворце, мясо жрут, а ты с голоду пропадай. Спалить их к черту, и делу конец! Аллаберген, сними своих людей со стены, обложи логовище тех двуногих зверей. Долбите ворота, стрелы мечите, огнем пугайте, роздыху псам не давайте! Чтоб их бессонница замучила, чтоб взвыли от отчаяния, скоты. Пусть джигиты глаз не сомкнут, пока все припасы у дармоедов не вытрясут. А, Джахур?
– Попытайтесь.
– И ты согласен, Бахтиар?
Тот молча кивнул.
– Пойдем, удальцы. Не будем тут мешать.
– Нет, нет! – всполошился Джахур. – Не отпущу, пока не угощу. Присаживайтесь. Разделите с нами скромный завтрак. Прошу.
– Завтракали уже. Спасибо.
– Не обижайте!
– Зря хлопочешь, Джахур. Некогда. Семью надо повидать. В другой раз угостишь.
Удалились. Джахур спросил у Мехри:
– Детей Курбановых накормили?
– А как же.
– И самого? И жену?
– Всех.
– И булгарин с товарищем поели?
– Отказались. Говорят, где-то перекусили.
– Врут. Просто стесняются. – Джахур бросил ложку. – Нет, я так не могу. В бою – вместе, за едой – врозь. Была бы она у каждого – ладно, а то у одних куль, у других ни крохи. Приступай, Бахтиар, я не хочу. Вчера подкрепился, когда ты спал. Эх горе! На припасы богачей мало надежды. Вытрясешь у них, жди. Да и трясти нечего, сами небось пустой суп хлебают. Сколько добра врагу сплавили! Что придумать, чтоб люди не томились, пока из Ургенча зерно привезут? Пойду со стариками потолкую. Хорошо бы сложить у кого что есть и варить на всех. Вот и не будет голодных. Потом, я кузнецов решил собрать. Вы тут, на стенах, действуйте, а мы сабли для вас возьмемся ковать, наконечники для пик и стрел. Чем драться? Колпаками, что ли?
Он ушел. Асаль сказала:
– Почему дядя Джахур кушать не стал? Вчера – дело прошлое, сегодня тоже хочется что-нибудь пожевать.
– Как устроена жизнь? – Мехри разломила лепешку. – Одни едят, другие глядят. Джахуру это не нравится, совестно ему. Такой уж он человек. Сколько знаю его – никогда без друзей не обедал, к хлебу не прикоснется, пока не зайдет кто-нибудь. А поесть муженек мой – большой любитель, и если уж примется за еду – немалую гору умнет, точно вол после пахоты. Ведь и работа у них, кузнецов, не легче воловьей. Изнурительная. Сегодня он первый раз отвернулся от скатерти. Что с ним стряслось? Бахтиар здесь, вдвоем и убрали бы кашу. А, понимаю. Если б дома сидели, пожалуй, не бросил бы ложку – дом человеку не только защита, но и ловушка: стены от мира тебя отсекают, держат в плену твоих собственных хотений. А тут – открытый простор, народ вокруг, люди ближе, роднее, что ли. Всех видно, за всех душа болит. Ешь, Бахтиар.
Бахтиар проглотил без охоты ложку густо наперченной каши – и сразу почувствовал яростный голод. Он быстро очистил миску, прикончил ячменный хлеб, уныло сгорбил худую спину, далекий от сытости, неудовлетворенный. Долго пил остывающий чай. Чтоб хоть этой теплой водой заполнить нутро. Успокоить дракона, который несколько дней глухо, сквозь тяжкую дрему, ворчал, но не очень тревожил, а теперь вдруг проснулся, проклятый зверь.
Он старательно прятал глаза от Асаль. И словечка ей, жадно ждущей, не кинул. И тюрчанка примолкла, замкнулась. Только ее дыхание – чуть слышное, стесненное – говорило Бахтиару, что она здесь, близко, рукой достать.
– Сменить повязку? – предложила Мехри племеннику. – Загрязнилась. Не повязка – портянка, три года не стираная.
– Убери. Новой не нужно. Засохла рана.
Мехри огладила большой ладонью круглую голову Бахтиара, покрытую кольцами блестящих коротких волос.
– Зарос. На грека похож – кудрявый, носатый. Обрейся, бороду сними. До глаз черный, не разобрать, какой ты есть – красивый или уродливый. Любопытствуют некоторые. Позвать Курбана? Бритва у него всегда при себе – он не только музыкант, но и цирюльник. Быстро справится.
– После. Успею. Да и зачем?
– Ох! Человек ты или бродячий пес? Зря монашествуешь. Думаешь, если бесхвостая обезьяна Гуль изменила тебе по своей дремучей глупости, то уже все пропало, растягивайся на бугре да помирай? Чепуха. Плюнь, забудь, обойдется. Радуйся, что столь дешевой ценой откупился от ведьмы, с которой вовсе не стоило связываться. Опомнись, Бахтиар. Парень ты еще не конченый. Видный, честный, умный. Таких поискать. А баб на свете – хоть отбавляй. Очнись, в порядок себя приведи – со всех сторон сбегутся. Выбирай любую. Уже сейчас по тебе, одичалому, кое-кто ночами тоскует. А ну встрепенись, как ястреб, оглядись – не приметишь ли где куропатку?