Чернее
Шрифт:
– - Все прекрасно, только зеркало зря повесили в нише, -- говорит мама.
– - Там же темно.
– - О, -- отвечает тетя, -- какие глупости! Можно ведь включить свет!
Я выхожу в коридор и долго смотрю на свое отражение в зеркале. Я совсем не похожа на себе, и мне становится страшно. Я пугаюсь себя самой так сильно, словно я -- не я, а кто-то похожий на меня, но ужасно злой, ненавидящий всех людей и в особенности -- меня настоящую.
Я люблю нашу старую квартиру. Хотя в ней тесновато, а в ванную порой не попасть -- отец любит мыться, часами отмокая
Вот я с криком ломлюсь в дверь:
– - Папа, пусти, еле терплю!
Дверка дергается, ее удерживает крючок.
– - Папа, ну ты сам виноват -- прячься!
Я беру с подзеркальника тонкую расческу и просовываю в дверную щель. Чуть-чуть вверх -- и дверь открыта. Ухо улавливает шелест задвигаемой шторки: отец отгородился, успел, и я могу спокойно сделать свои дела и уйти.
А это незабвенное окошечко в ванной! Когда неожиданно из крана начинал литься кипяток, надо было вскарабкаться на бортик ванны и что есть силы стучать в окошечко с криком:
– - Холоднее!
Дежуривший на кухне человек колдовал у колонки, и вскоре из крана уже не шел пар, а... бежала ледяная вода, и приходилось снова карабкаться на бортик, стучать в окошко и орать:
– - Горячее!
Зато как весело! И никаких страшных зеркал в прихожей.
Мама записала меня на курсы английского. Английский -- это важно, престижно и "будешь читать Шекспира в оригинале". Будешь умницей, будешь хорошей, все тебя будут любить.
У нас очень мало денег, потому что мама все отдает как взносы за новую квартиру. Я ненавижу новую квартиру, я хочу куклу Барби, прыгающую по ступенькам разноцветную пружинку "Радуга" и лизуна, который смешно прилипает к стенам. Но маме безразличны мои желания.
Я очень обижена на маму.
На курсы английского меня водит отец.
Поздним вечером мы идем с ним по улице, он держит меня за руку, а я балуюсь: щурю глаза и качаю головой -- от этого фонари расплющиваются и тоже качаются из стороны в сторону у меня перед глазами. Мне кажется, у меня с фонарями тайный сговор -- я знаю их большой секрет, но не выдаю его.
– - Стой, -- говорит отец, -- стой, подожди!
Я покорно замираю.
Мимо нас проходит какой-то человек и скрывается за поворотом. Теперь мы одни.
– - У, какой бычок хороший кто-то выкинул!
– - говорит отец и нагибается.
Мама не дает ему денег на сигареты.
Дома отец раскрутит бычок, вытряхнет из него табак в специальную банку и будет крутить из газеты самокрутки. Я ему помогаю иногда. Мама бесится.
Это все потому, что мама хочет, чтоб я знала английский, потому что это престижно.
А я сижу на курсах английского и сочиняю всякие странные истории.
– - Нет, в эту школу я свою дочь не отдам, -- говорит мама.
– - Ни за что!
Я сижу за столом и ковыряю ложечкой пирожное "Наполеон". У меня почему-то нет аппетита, сама не понимаю, как так вышло, но мне не лезет в горло эта сладость. Что-то не так.
– - Мила, ты или доедай, или уходи!
Но я не могу расстаться со сладостью и продолжаю мурыжить "Наполеон".
– - Возьми пирожное с собой и иди в комнату, посмотри телевизор, -- говорит тетя.
Я беру в одну руку блюдце с пирожным, в другую -- чашку с чаем и выхожу в коридор, стараясь не задерживаться долго рядом со зловещим зеркалом в темной нише.
Ставлю чашку и блюдце на журнальный столик и замечаю на нем журнал с красавицей на обложке. Тянусь к нему, открываю... и ухо ловит из-за стены снова мамин нервный голос:
– - Никогда моя дочь не будет учиться в этой школе! Весь город гудит! Да, убил девочку...
Я все еще смотрю в журнал, но не могу читать то, что в нем написано.
– - Да, случайно разоблачили... Кто-то видел, как он вез на велосипеде девочку в сторону леса... Да, ну как она могла подумать что-то такое: учитель ведь... любимый учитель рисования!.. Да, представь, пишут, что сперва надругался, а потом задушил и расчленил... Ужас, ужас, а теперь моя дочка пойдет в эту школу? Да никогда! Я уж лучше взятку дам директору гимназии соседней, туда иначе ведь не пролезть... И английский там на уровне...
Я сижу, положив на колени журнал, и зачем-то часто-часто стучу по зубам чайной ложечкой.
Я думаю о том, что значит "надругался и расчленил".
И не понимаю. Но что значит "задушил" -- понимаю вполне.
А потом думаю о том, как здорово ехать на велосипеде. В лес. Там большие деревья. Огромные зеленые кроны над головой. Смотрят на тебя сверху, как боженька. Пахнет травами и каким-то волшебством. И девочка едет и думает о том, чему ее всегда учили: нужно быть внимательной, когда едешь на багажнике велосипеда, а то нога может попасть в колесо. Но так трудно думать про ногу и колесо, когда ты такая счастливая! Что может быть лучше, чем ехать на велосипеде в лес!... У меня перед глазами проносилось зеленое, шелестящее... А потом...
Как же так может быть?
От самого большого счастья, какое только можно представить, -- к "надругался", "задушил", "расчленил"...
Как же так можно?
Я не могла представить, не могла и только сидела и стучала чайной ложечкой по зубам...
А когда мы уходили и я надевала в коридоре шапку -- в зеркале долго смотрела себе в глаза, словно надеялась найти ответ, словно хотела поймать взгляд той девочки, которая была как я и которая теперь не как я -- потому что мир весь и разом открылся ей во всей полноте. Во всей безграничной своей черноте.
Потому что на ее месте могла быть я.
В тот вечер я просто заговорила с человеком, стоявшим по ту сторону нашего железного забора. Забора из тонких железных прутьев, из которых даже какой-то узор составлен.
Он что-то спросил, как меня зовут.
Я просила угадать. Никто никогда не мог угадать мое имя. Я это знала, мне нравилось так развлекаться. Я помню, что на мне была пухлая красная куртка и красная в белую полоску шапка-буратинка с помпоном. (Мода такая, у многих в нашей детсадовской группе были такие шапки.)