Чернее
Шрифт:
– - Хорошо, -- сказала она.
Я продолжала веселиться.
– - Астапкин, ха-ха-ха!
Она тоже засмеялась.
И так мы хохотали, как сумасшедшие.
А потом расстались у выхода из садика. Майка вдруг обняла меня крепко-крепко, и мы замерли на несколько секунд, а потом он поцеловала меня в щеку и шепнула:
– - Ты похожа на ангела. Не забудь шапку.
Дома мама долго на меня кричала, она даже отца посылала в школу, чтоб меня встретил. Он пришел: школа закрыта, никого нет.
– - Я уже молилась-молилась... В милицию звонить хотела... Где тебя носило?
– - В садике
– - Жопа примерзла, встать не могла?
– - язвительно поинтересовался отец, злой из-за того, что пришлось лишний раз выйти из дома.
– - Сам ты жопа, -- отвечала я, думая про себя: "Я вообще-то похожа на ангела, во!"
– - За такие слова!
– - Мама пребольно шлепнула меня по губам.
– - И ты бы тоже молчал, хамло!
– - И я еще виноват!
– - гнул свое отец.
– - Она где-то шатается на ночь глядя... наверняка с каким-то хахалем тискалась!
– - Ни с кем я не тискалась!
– - разозлилась я.
– - Я с Майкой сидела в садике. Она сказала, что у нее умирает мама. А я не могу, когда слышу, что кто-то умирает, взять и сказать: пока!
– - Ладно, иди есть, -- мама сменяет гнев на милость.
– - Я буду молиться за эту девочку. И ты молись! Куда села, лоб не перекрестив?
Поганый день.
– - А-а-а-нгелы в небе песнь воспевают, что Христос родился, всем возвещают!
– - старательно вывожу я, стоя в первом ряду хора нашей воскресной школы.
Это генеральная репетиция рождественского концерта.
В конце ее наша пианистка, женщина с симметрично-грустным лицом, подзывает меня к себе.
– - Мила... Не могла бы ты... петь немного потише?
– - Да...
– - А еще лучше: вообще не петь... Просто открывай рот и все, хорошо?
Я опешила:
– - Хорошо, но я... Я вроде неплохо пою...
– - Не обижайся, пожалуйста, но ты поешь громко, но... неправильно... со слухом у тебя беда!..
– - Зачем тогда вы взяли меня в хор?!
– - От обиды у меня даже слезы навернулись.
– - Я ведь ездила на репетиции! А у меня уроков куча! И вообще!.. Я на утренник не приду!
– - Мила, ну что ты!.. Ты -- украшение нашего хора!
– - Да ну вас!
– - Я топнула ногой и пошла домой.
А дома оказалось, что какая-то зараза, стоявшая во втором ряду хора, прилепила жвачку к моим волосам.
И хотя мама кричала, что все можно спасти, я пошла в парикмахерскую.
– - Зачем так коротко?
– - ворчала мама.
А я недовольно думала, что надо было еще и выкраситься в синий. Тогда бы этот долбаный хор имел тот вид, которого заслуживает!
Назавтра мы прогуливаем с Майкой английский в садике. Ей нравится, как я подстриглась.
– - Понимаешь, -- говорю я, -- ведь это же обидно, когда тебе не дают петь! Должно быть так: или ты поешь, или слушаешь! Или пишешь, или читаешь! Нельзя стоять в хоре! Надо петь! Надо писать!
Майка смеется. Она постоянно переделывает стихи, которые мы проходим на литературе.
Например, недавно был "Школьник".
Сижу я за партой в школке дурной,
Мечтаю попасть поскорее домой;
Мне хочется есть и хочется спать;
А мне все втирают про Пушкина, блядь!
Собаке
И я так ужасно завидую ей --
Обшарит помойку, что-нибудь съест
И спать заберется в вонючий подъезд.
Хочу я на свете жить, как она,
Свободой своей наслаждаясь сполна, --
Прогуливать школу, пить и курить
И в туалет под забором ходить.
Я принесла с собой свой рассказ. Он в ученической тетрадке в клетку. Это история про ангела смерти. Ангела, который злоупотребляет своими полномочиями. Он забирает душу человека чуть раньше, чем надо. До того, как человек по-настоящему умрет. Он боится, что его высшее начальство ему наваляет, но все равно иногда срывается. Однажды он летел за одной душой, видел сверху спину мужчины в светлой рубашке, крутившего педали, видел головку девочки с косичками, видел, как она вытягивает ноги в белых носочках и красных сандаликах, чтобы они не попали в колесо... Он выдернул ее маленькую душу из тела, как только мужчина, бросив велосипед на траву, подошел к ней и стал расстегивать ширинку. Ангел смерти выдернул душу из девочки и унес ее далеко-далеко, а она плакала и просилась к маме, но никогда-никогда не узнала, что с ней должно было произойти...
Когда я читала, ветер то и дело лохматил мои свежестриженные волосы, они лезли в глаза, в нос и в рот, а Майка их заботливо поправляла. У нее были легкие, невесомые прикосновения.
И я сказала:
– - У ангелов такие руки, как у тебя. Когда они достают из человека душу, он совсем этого не чувствует.
Она пристально посмотрела на меня.
– - Другого человека -- не тебя -- я бы убила.
– - Прости меня. Я живу, горя не зная, как говорит мама. А у тебя...
– - Не будем про меня... Ты ни в чем не виновата... Если бы я могла освобождать души, думаешь, мама все так же мучилась бы?
– - Она смотрела в сторону. Хорошие люди, когда плачут, смотрят в сторону. А потом добавила: -- Расскажи мне про рай. Просто придумай что-нибудь...
Мы сидели в садике, примерзая к лавочке, среди сугробов снега на земле и облаков снега на небе, наши носы и уши леденели, а у меня из сумки торчал уголок фиолетовой шапки-капора, подрагивавший на ветру, как язычок пламени, маленький фиолетовый огонек.
Шесть утра. Проклятье. Чтоб мне сдохнуть. Шесть утра.
Воскресенье.
Мама разбудила меня на раннюю службу.
Противиться бессмысленно, я одеваюсь.
Захожу в зал. Мама в ночной сорочке -- белой в синий цветочек "зимней" сорочке из очень толстой ткани -- стоит босая на краешке ковра -- на пол не становится, он же холодный.
– - Слышишь?
– - говорит она.
Я прислушиваюсь. Где-то далеко завывает собака.
– - Ишь как вытягивает!
– - Мама качает головой.
– - У нас в деревне сказали бы: к смерти.
– - Она вздыхает.
– - А может, от холоду и от голоду. Зима суровая в этом году. Возьми там объедки в пакете, возле мусорки положим.
Мне очень хочется выть от того, что надо ехать в церковь, но я молчу, и мы едем.
Вечером мне звонит Майя. Ее мама умерла.
Чтоб мне сдохнуть.
Я сидела рядом с ней всю ночь. Мы с мамой по очереди читали псалтирь.