Белые, как снег, стихи.С каждым годом все белее.В белой утренней аллеечьи-то легкие следы.Сорок градусов мороз.Скоро будет и поболе.В белом поле, в чистом полечьи-то беглые следы.Кто здесь шел и кто прошел,что за чудо-скороходы?– Это дни твои и годы,это жизнь твоя прошла.– То есть как же это так?Только шаг ступил с порога,а уже, гляди, дорогазавершается почти!– Ну какой же это шаг,не гневи напрасно Бога —вон какая, брат, дорогаза плечами у тебя!И шагать тебе по нейв путь обратный не придется —так иди, пока идется,будь доволен, что идешь!– Я доволен, что иду,я на жизнь не обижаюсь —просто жаль, что приближаюськ той невидимой черте.Да к тому же, как на грех,под конец моей дорогиплоховаты стали ноги —слишком медленно иду.– А куда ж тебе спешить?Ты
и так свою дорогузавершить успеешь к сроку,хоть спеши, хоть не спеши…Сорок градусов мороз.Скоро будет и поболе.В белом поле, в чистом полеодиноко одному.Где теперь мои друзья?Те побиты в лютой сече,тех уж нет, а те далече,вот и топаю один.Я ступаю не спешаосторожными шагами,будто мины под ногами,и одна из них моя.На зыбучий этот снегосторожно ставлю ногу,и помалу, понемногуслед теряется вдали.В белый морок, в никудапростираю молча руки —до свиданья, мои други,до свиданья,до свида…
Из разных десятилетий
Из пятидесятых
«Всё гаечки да винтики…»
Всё гаечки да винтики, а Бог – у пульта.Это называется эпоха культа.Так ли называется, не так ли называется —это в моем сердце болью отзывается.А кругом у мальчиков запал да пыл.Они ко мне с вопросом – а ты где был?А где я был, мальчики? И там был, и тут.…Винтики, винтики по полю идут.Сталин о нас думает. Нам ни шагу вспять.Дважды два четыре, пятью пять двадцать пять.А над бедным винтиком ворон парит.А под белым бинтиком рана горит.Васеньки? Витеньки? – узнать не могу.Винтики, винтики лежат на снегу…Среди того дыма и того огняя и не заметил, как убили меня.Не шлепнули в застенке, не зарыли во рввот я и думал, будто живу…Что ж это такое, как же это вдруг!Ах, товарищ Сталин, учитель и друг!Как же это вышло со мной, со страной,учитель мой, мучитель, отец мой родной!…Мартовский морозец, поздняя весна.Трудно просыпаюсь от долгого сна.Щурюсь непривычно на солнце, на свет.И сам еще не знаю – я жив или нет.
Вопросы
Я рос в те незабвенные года,овеянные пафосом начала,где музыка ударного трудатак чисто и возвышенно звучала.Хотя уже тогда в моей страневнедрялся стиль наветов и допросов,я оставался как бы в сторонеот этих сокрушительных вопросов.Тогда, на рубеже сороковых,их горечи покуда не отведав,вопросов не ценя как таковых,ценили мы незыблемость ответов.В раденье о голодных и рабахвошла в меня уверенность прямая,что путал Кант, и путал Фейербах,и путал Гегель, недопонимая.Еще не прочитав их ни строки,я твердо знал – ну как же, в самом деле,напутали – ах, эти старики, —не знали, не смогли, не разглядели!Сомнений дух над нами не витал,и в двадцать лет, доверчивый не в меру,уже скопил я круглый капиталготовых истин, принятых на веру.Старательно заученные мной,записанные твердо на скрижали,они меня, как каменной стеной,удобно и надежно окружали…Но время шло, скрипя на тормозах,тащилось по невидимой спирали,и старились ответы на глазахи в возрасте преклонном умирали.И вдруг, со всех сторон меня тесня,бушуя, как мятежные матросы,пошли неумолимо на меняисторгнутые временем вопросы.Засучивая с ходу рукава,швыряют кулаки в меня тугие:– А что? А как? А сущность какова?А почему? А доводы какие?На улице, в трамвае и в метроиду сквозь эту шумную оравуорущую, прищурившись хитро:– А почему? А по какому праву?Да как же так! Ты был не так уж мал!Ты шел в огонь, гранатами обвязан!И нам плевать, что ты не понимал!Ты должен был понять! Ты был обязан!..И я молчу, как в рот набрал воды.И я молчу, как будто воем вою.И ветер их тяжелой правотыопасно шелестит над головою.
Из шестидесятых
Кончается рабство на свете, холопство кончается.Кончается так, что земля под ногами качается.И хочется столько от этого выпрямить, выправить,и хочется так из души это рабское вытравить,издревле холопское, робкое и раболепное,покорно твердящее лживое слово хвалебное.А кто-то надеется, кто-то серьезно надеется,что снятое с шеи обратно на шею наденется.А кто-то упрямо надеется – все перемелется,на круги свои возвратится и не переменится.Но в тесной коробочке маятник тихо качается.О к рабству привыкший! – мне жаль его – как он отчается,когда он увидит, что почва и вправду качается,когда он поймет, что действительно это кончается.
Из семидесятых
Как живут поэты
Диалог
– Скажите, поэты, а как вы, поэты, живете?И где вы живете? И что вы там пьете-жуете?И нет ли порою нехватки в жирах или мясе?А может, и вовсе на хлебе сидите да квасе?– Ну что ты, читатель, да ты не волнуйся напрасно!Живем мы неплохо, и даже скорее – прекрасно.Питаемся сытно, на завтрак – вино и бекасы.А после нам денежки на дом приносят из кассы.И тесной гурьбою, с карманами полными денег,идем мы на рынок – гусей покупать да индеек.А после гуляем по вечнозеленому лугу,стихи сочиняем и тут же читаем по кругу.И критики наши, на редкость душевные люди,лавровые ветви разносят на розовом блюде.И добрый редактор, взволнованный свежей строкою,слезинку восторга тайком утирает рукою…Вот так и живем мы и пишем бессмертные строфы —вблизи от Парнаса, а также вблизи от Голгофы.И дуем коньяк под лимоны и черное кофе —вблизи от Парнаса и все-таки ближе – к Голгофе.
«Кругом поют, кругом ликуют…»
Кругом поют, кругом ликуют.Какие дни, какие годы!А нас опять не публикуют.А мы у моря ждем погоды.А в наши ямбы входит проза.А все прогнозы так туманны.А нам пойти купить бы проса,а мы всё ждем небесной манны.И вот певец недоедает.Не ест жиры и углеводы.Потом ему надоедает,и он уходит в переводы.И мы уходим в переводы,идем в киргизы и в казахи,как под песок уходят воды,как Дон Жуан идет в монахи.О келья тесная монаха!Мое постылое занятье.Мой монастырь, тюрьма и плаха,мое спасенье и проклятье!Мое спасенье и проклятье,мое проклятое спасенье,где ежедневное распятьеи редко-редко воскресенье.Себя, как Шейлоку кусками.Чужого сада садоводы.А под песком, а под пескамибурлят подпочвенные воды.А свечка в келье догорает.А за окошком ночь туманна.И только сердце замирает —ах, донна Анна, донна Анна!
Из Восьмидесятых
О памяти и о памятниках
Я знаю, никакой моей вины…
А все же, все же…
1
Генерала Карбышевапытали,мучилии убили.Кто?Немцы. Враги.Страшно.Маршала Тухачевскогопытали,мучилии убили.Кто?Жутко.Нашим убитым,нашим замученныммы даже памятник не поставили.Кто же мы,что же мы за народ?Стыдно.
2
Который год мне не дает покоявсе то же неотступное виденье.… В тот миг, когда державные часына Спасской башне отбивают полночь,когда еще не смолк, не отзвучалтяжелый звон —с двенадцатым ударомони на площадь Красную вступаюти начинают шествие свое —за рядом ряд, колонна за колонной,и, как штандарты воинских частей,плывут над ними стяги, на которых,как номера дивизий и полков,стоят – двадцать девятый, и тридцатый,и тридцать третий, и тридцать четвертый,и тридцать пятый, и тридцать седьмой,и все другие годы остальные,их путь перечеркнувшие земной —за рядом ряд, колонна за колонной,по затемненной площади ночной,как равные в своем печальном марше,воистину как равные впервые,и сеятель с котомкой за плечами,и академик в лагерном бушлате,и комиссар в изодранной шинели,в остроконечном шлеме, на которомгорит пятиугольная звезда…– Зачем, – я говорю им, – и кудаидете вы, мне душу надрывая,беззвучные и легкие, как тень?– Мы к вам идем, в сегодняшний ваш день,и в завтрашний ваш день, и в день грядущий,еще и вам невидимый пока,мы к вам идем – куда ж нам друг без друга,мы память, что жестока и горька,и мы ее горчайшая строка,но в памяти – грядущему порука,цена ж забвенья слишком высока! —за рядом ряд, колонна за колонной,как равные, в своем печальном марше,как равные, в своем посмертном братстве,и нету им ни края ни конца.
3
Эти убили, а эти ославили.Кто ж наши Каины?Где ж наши Авели?Даже могил не оставили.Горько в родимой земле им лежать.Нашим убитым,нашим замученныммы даже памятник не поставили.Стыдно.И не за что нас уважать.
«А теперь рассуждаем…»
… А теперь рассуждаемо справедливости,о совестливости,о милосердии…… А наши дети танцуют рок,легко покидая отчий порог,и школьный урок не идет им впрок,и каждый пляшущий – их пророк.А мы удивляемся,мы раздражаемся,мы огорчаемсяи сокрушаемся —ах, наши детинас обижают —не уважают,не уважают!А за что им, простите, нас уважать?…Да, конечно, обидно – не уважают,шумной музыкой душу свою ублажают —эти быстрые ритмы они обожают,до поры не желая иных взамен.Ну и ладно, и пусть их, пусть обожают —если нас наши дети не уважают,значит, все-таки можно ждать перемен!
«Сейчас эпоха прессы…»
Сейчас эпоха прессы.Вестей – невпроворот.И вызывает стрессыгазетный разворот.И есть такие факты,что радуют одних,а у других инфарктыслучаются от них.И есть такие вести,что кое у когорождают жажду местии более того.Газетная колонка —убористый петит —порой, как похоронка,из прошлого летит…Идет эпоха прессы,и в сутолоке днейвсе наши интересысмыкаются на ней.И я уж не писатель,как Игрек или Зет,а вдумчивый читательжурналов и газет.И сызнова, и сновавсе сходится на том,что прежде было Слово,а прочее – потом.