Черное Рождество
Шрифт:
— Зачем же тогда прислали патроны?
— Ну, патроны лишними не будут. Потом неизвестно, как дальше боевые действия обернутся. Красных у Геническа много, всякого можно ожидать. А вот снарядам я очень рад, мои почти подошли к концу.
Колзаков повел Ордынцева за собой к дому.
Большая низкая горница устлана была узорчатыми коврами, по стенам развешана ярко начищенная медная посуда. На Бориса повеяло устойчивым довоенным уютом.
Навстречу вошедшим поднялся высокий черноволосый офицер с лихо закрученными усами.
— Поручик! — воскликнул
Борис заметил, что Колзаков со Стасским старались друг на друга не смотреть, между ними чувствовалось напряжение, в любую минуту готовое разразиться грозой.
— Вы будете жить с нами, в этом доме, — продолжал Стасский, — больше негде. Остальные — хуже и грязнее, там живут солдаты. Здешний хозяин, Муса, переселился с женой в пристройку, дом в нашем распоряжении, приходится соседствовать. — Поручик бросил на Колзакова презрительный и злой взгляд.
Борис представился новому знакомцу.
— Где прежде служили? — осведомился Стасский.
— Нигде, до всех этих беспорядков учился в Петрограде на юриста, потом — помотало по всей России, а с прошлой осени — в Добровольческой армии.
— Ну что ж, хоть и из штатских, — резюмировал бывший гусар, — а все ж таки не из мужиков, — он бросил на Колзакова выразительный взгляд, — порядочный человек, он всегда порядочным остается.
Колзаков скривился, но ничего не ответил.
Борису отвели небольшую чистую комнату. Он не хотел спать — выспался за день на телеге — и вышел на улицу.
Облокотившись на низенький глинобитный забор, он стоял и смотрел вдаль.
Азовское море лежало впереди темное и спокойное. Звезды мерцали в небе, да слева, где темнел высокий берег, занятый красными, виднелись неясные далекие огоньки.
Рядом послышались шаги. Борис обернулся. К нему подошел Стасский, вынул портсигар, предложил Ордынцеву папиросу. Закурили.
— Не спится? — осведомился бывший гусар.
— Да, в дороге спал, и место новое…
— Паршивое место. — Стасский помолчал, стряхнул пепел. Красная искорка прочертила темноту, погасла на песке. — Паршивое, хуже не бывает. Заняться нечем, одно название, что фронт. Женщин нет, в карты перекинуться не с кем, поговорить — и то не с кем. Только и остается, что скверный татарский самогон.
— А с капитаном вы не в ладах? — осторожно осведомился Борис.
— С капитаном?! — вскинулся Стасский. — Да какой он капитан? Из солдат выслужился! Пораспустили мужичье, от этого все революции. Я бы этих кухаркиных детей выше унтера ни за что не пускал, а приходится с ним в одном доме жить, за одним столом сидеть!
Борис почувствовал себя неловко. Он торопливо докурил папиросу, откланялся и пошел спать.
Полковник Горецкий приехал в Ялту, чтобы
Казаки эти во главе со своим есаулом Осадчим три недели назад ушли к партизанам, захватив только винтовки и немного патронов. Пулеметы они взять не смогли, но, по приказанию есаула, испортили замки. По рассказам казаков в лесу наблюдалась полная анархия, каждый партизанский отряд действовал сам по себе и подчинялся исключительно собственным командирам, которые звались атаманами.
Словом, по представлениям обозленных и голодных казаков, «красно-зеленые» были самыми обычными бандитами, грабили имения и экономии исключительно для того, чтобы добыть еду и одежду, а с белыми старались особенно не сталкиваться, потому что были плохо вооружены и не больно-то разбирались в военном деле.
Без продуктов и средств отряд казаков голодал девять дней, безуспешно пытаясь связаться с каким-либо партизанским руководством. Поднялся ропот, и отряд почти в полном составе, за исключением самого есаула и четверых его единомышленников, явился в Ялту сдаваться. Есаул Осадчий тоже бы вернулся, если бы не боялся, что за переманивание отряда к партизанам его расстреляют.
По-видимому, если и было среди партизан какое-то революционное начальство, оно не доверяло казакам.
Полковник Горецкий внимательно выслушал казаков, поговорил еще кое с кем из ялтинской контрразведки и отбыл в Севастополь.
В город приехали поздно ночью. Полковник в центре отпустил машину и направился не к себе домой, а совсем в другую сторону.
На пустыре, уже поросшем по весеннему времени травой, покрывшей кучи битого кирпича, обгорелые бревна и всякую дрянь, притулились несколько дровяных сараев. От крайнего отделилась невысокая коренастая фигура и приблизилась к подходившему полковнику. Горецкий узнал Саенко.
— Ну что?
— Тут он, — зашептал Саенко, — поел, да воды я ему два ведра принес, чтобы хоть как-нибудь грязь смыть.
— Посторожи, Саенко, пока мы с ним побеседуем. — И полковник скрылся в сарае.
— Уж как-нибудь и сам бы сообразил! — не по уставу прошептал ему вслед Саенко.
Человек вскинул голову на скрип открываемой двери, и полковник увидел лицо, до самых глаз заросшее неопрятной бородой.
— Ну и вид у вас! — поразился Горецкий.
— А вы что думали, — у нас там парикмахерская под каждым кустом? — недовольно ответил человек из леса. — Да и так, знаете ли, надежнее, никто случайно не узнает.
Человек был одним из агентов, которых полковник Горецкий по устоявшейся привычке рассовывал по разным местам, как заядлый курильщик рассовывает по всяким укромным местам папиросы — на случай экстренной нужды. В этот раз агент пришел от партизан, потому что Горецкий, да и командование были в последнее время обеспокоены усиливающимся партизанским движением. Кроме того, у Горецкого был еще свой собственный интерес — он хотел подробнее узнать что-нибудь о товарище Макаре. По последним сведениям тот ушел к зеленым, дальше след его терялся.