Черное Рождество
Шрифт:
«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы. Но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».
Борис, да и остальные поняли, что Стасский нарочно занимает время разговорами и бесцельным хождением по комнате, чтобы их позлить и что праздничного вечера не получится. Юлия Львовна пила вино маленькими глотками, глядя на Стасского, и на лице ее Борис не заметил даже привычного чуть брезгливого выражения, с которым она смотрела на бывшего гусара раньше. Она была спокойна,
Стасский снова внезапно замолчал, прислушиваясь к себе. На лбу у него выступили мелкие бисеринки пота. Он чуть заметно скривился и продолжил:
— Впрочем, господа, это все так, лирика, житейские наблюдения и домашняя философия. Гораздо любопытнее, господа, то, что мы с вами сейчас сидим, разговариваем, пьем хорошее вино, а между тем один из нас… Поручик не закончил своей фразы. Он резко побледнел, вскочил во весь рост, схватился рукой за горло, будто пытаясь распустить несуществующий туго завязанный галстук, — и тут же, сдавленно захрипев, рухнул на пол.
Юлия Львовна ахнула. Все присутствующие повскакивали со своих мест.
Сильверсван в два огромных шага подошел к Стасскому, опустился на колено, прижал ухо к его груди. Все замерли, и в наступившей тишине стало слышно, как царапается в оконное стекло ветка старого ореха, словно вековое дерево просится в дом, в тепло.
Сильверсван поднял посеревшее лицо и громко сказал:
— Господа, кажется он мертв!
Юлия Львовна поспешно приблизилась, присела по другую сторону от тела, взяла безвольно обвисшую руку, поискала пульс. Затем достала маленькое зеркальце и поднесла его к мертвенно-бледным губам Стасского. Зеркальце не замутилось.
— Да, господа, — подтвердила она, — поручик Стасский мертв.
— Вы уверены? — почему-то шепотом спросил Борис.
— Да, конечно. За последнее время я видела множество покойников, к тому же обладаю некоторыми медицинскими познаниями. Он умер, и судя по внезапности наступления смерти и синим губам, это разрыв сердца.
— Не может быть! — растерянно вскрикнул Колзаков. — Он был таким здоровым человеком.
«Удивительно, — подумал Борис, — кажется, всегда, кто бы ни умер, найдется человек, который скажет такую фразу».
Впрочем, он тут же устыдился этой мысли.
Глава 3
Борис долго не мог заснуть. Не то чтобы на него сильно повлияла смерть Стасского, нет, за последние годы он видел достаточно смертей, но все случилось так неожиданно… В комнате было душно, к тому же Колзаков во сне всхрапывал через неравные промежутки времени, и Борис каждый раз вздрагивал. Он вспомнил, как странно Стасский заваливался на бок перед тем, как упасть, какими синими были его губы, и поежился. Отвратительная смерть! И отчего это у здорового молодого мужчины может быть разрыв сердца? С одной стороны, смерть Стасского была внезапна, а с другой — Борис сам не далее как сегодня днем подумал, что Стасский как будто специально нарывается на неприятности и что долго такое состояние продолжаться не может. Вот как все разрешилось… Борис готов был поклясться, что никто
Неприятный был человек. Так что нечего о нем думать, надо спать.
Но сон не шел. Тогда Борис решил выйти прогуляться.
На дворе было тихо и свежо, так что Борис поеживался в незастегнутом френче. Он закурил папиросу и обошел дом, стремясь укрыться от ветра. Окно маленькой комнатки, где расположилась Юлия Львовна, было открыто. Борис видел в темноте только огонек папиросы и понял, что Юлия Львовна тоже не спит. Он остановился было в раздумье, но она уже услыхала шаги и окликнула его:
— Не спится?
Голос ее в темноте звучал удивительно и таинственно Он помедлил долю секунды и шагнул к смутно видимой фигуре в обрамлении оконной рамы, зная, что теперь уже от нее не уйдет.
— Как ни глупо это звучит, но мне захотелось посмотреть на звезды, — усмехнулась Юлия Львовна.
«На самом деле она ждала меня», — подумал Борис и удивился своему спокойствию.
Она как будто прочитала его мысли, потому что выбросила папиросу и сказала сердито:
— Вообще-то звезды здесь совершенно ни при чем!
Борис присел на низкий подоконник, Женщина положила руку ему на плечо. Они помолчали некоторое время, привыкая к близости друг друга, потом Борис, не чувствуя ни малейшей неловкости, перекинул ноги внутрь и очутился в комнате.
Юлия Львовна затворила окно и зажгла стоявшую на столе керосиновую лампу.
— Вы хотите меня о чем-то спросить, Борис Андреич? — Голос ее был абсолютно спокоен.
Он схватил горящую лампу и поднес к ее лицу. В глазах ее не было больше того темного огня, так недобро светившегося во время сегодняшнего вечера. В глазах ее был призыв и еще что-то, чему он затруднился дать название.
— Зачем? — пробормотал он. — Зачем все это здесь, после случившегося…
— Я объясню потом, — шепнула она, — и ты все поймешь.
Руки его задрожали, губы пересохли. Он держал в объятиях стройное легкое тело, тонкие руки ее лежали у него на плечах. Она приникла к его губам, и он забыл про все на свете.
Но черный холод, заползший в его душу в проклятой Новороссийской бухте, не хотел уступать.
«Можно жить и так, — шептал в ухо Борису противный голос. — Никого не любить и спать с женщинами, когда представится случай. Они все одинаковы, какая разница? И эта сегодня, она сама захотела, сама тебя позвала, так почему не воспользоваться случаем? Ты здоров и крепок, плоть требует свое, а что ты не испытываешь к ней никаких чувств, так, может, ей это и не нужно?»
Усилием воли Борис вырвался из обволакивающего плена.
— Я так не могу, — бормотал он.
— Я знаю, — она ничуть не обиделась, — я все понимаю и помогу тебе.
И снова тонкие руки обняли его сильно-сильно, и губы ее шептали что-то неразборчиво. Борис почувствовал, что снова опускается ко дну моря, и ледяная вода сдавила тело, и черное облако поднимается ему навстречу из глубины. Но что-то сильное и теплое поддержало его, потянуло вверх и заставило отступить черное облако. И в этот раз оно не успело заползти Борису в сердце.