Черное Рождество
Шрифт:
— Все-таки расскажите мне, — поощрил моряка Горецкий, — каждая мелочь может оказаться важной.
— Да нет, — Сильверсван, по-видимому, принял решение, — нет, наверное, это мне только показалось.
Полковник еще раз поблагодарил Сильверсвана и отпустил его. Затем он сделал еще несколько записей в своих листах и попросил дежурившего за дверью Саенко пригласить капитана Колзакова.
Капитан вошел и встал чуть ли по стойке «смирно».
— Присядьте, Николай Иванович. Я хочу, чтобы вы постарались вспомнить,
— Так ведь со всеми! — проговорил капитан с обреченностью в голосе. — А со мной — так каждую минуту! Покойник, не тем будь помянут, такой был вредный человек — спасу нет!
— Из-за чего вы с ним ссорились?
— Да вообще-то я не правильно сказал… Не мы с ним ссорились, а он меня допекал постоянно. Видите ли, я из простых. Родитель мой покойный солдатом был…
— Я не вижу в этом ничего зазорного, — дружелюбно проговорил Горецкий, — напротив, это говорит о ваших способностях и храбрости. Бывший Главнокомандующий генерал Алексеев, основатель добровольческого движения, тоже был сыном солдата. Этим можно только гордиться.
— Да вот… — Колзаков явно чувствовал себя не в своей тарелке, — а я как-то не умею ответить… он меня все шпынял, все допекал… а теперь могут подумать, будто это я его… за это… Ну, не убивал я его! — выкрикнул капитан неожиданно высоким голосом.
— Не волнуйтесь, Николай Иванович, никто вас и не обвиняет… Лучше вспомните. С кем еще у поручика были контры?
Колзаков задумался, наконец неуверенно и неохотно он сказал:
— С Борисом Андреичем они вчера схлестнулись, с поручиком Ордынцевым.
— Когда? — уточнил Горецкий с интересом.
— Да почти перед самой этой вечеринкой несчастной. Я через двор шел, а они стоят друг против друга… кажется, вот сейчас подерутся. Борис Андреич даже за руки его схватил, покойника то есть… в смысле поручика Стасского. — Колзаков окончательно сбился и смущенно замолчал.
— Хорошо, хорошо, — ободрил Горецкий капитана, — не волнуйтесь.
— Так ведь получается, будто я на Бориса Андреича наговариваю… чтобы от себя подозрения отвести…
— Не волнуйтесь, я вовсе так не думаю. Просто очень важно восстановить вчерашние события во всех деталях, и ничего нельзя упустить из виду.
Горецкий снял пенсне и помассировал пальцами переносицу. Лицо его отвердело. Он продолжил:
— Скажите, господин капитан, когда здесь появились новые люди — морские офицеры и Юлия Львовна Апраксина, присутствовали вы в этот момент?
— Да, присутствовал, — коротко подтвердил Колзаков.
— Не было ли при этом… не было ли каких-то слов или взглядов… не было ли впечатления, что кто-то из них уже знаком с покойным Стасским?
Колзаков задумался. Наконец по-прежнему неуверенно он проговорил:
— Тогда-то я как-то не обратил внимания, не думал ни о чем таком, а теперь мне кажется,
— Вам так показалось по каким-то их взглядам, или они выразились определенно?
— Ну, вы понимаете, Стасский — он такой был… ни одной юбки не пропустит, и для знакомства вполне мог сказать: «Мы с вами, кажется, встречались…» Ну, вы понимаете, как у таких господ заведено…
— А что Юлия Львовна ответила?
— Не могу вспомнить… — Колзаков потер лоб, будто это могло освежить его память, — помню, что она ему нелюбезно ответила. Я тогда подумал: отшила барышня наглеца, и правильно, серьезная барышня, себя понимает. А так вроде сейчас припоминаю, что они и правда раньше были знакомы, но она на поручика за что-то очень была сердита. Да, вот еще что, — Колзаков смущенно откашлялся, видно было, что весь это разговор вызывает у него неловкость, — поговорите, ваше высокородие, с капитаном Сильверсваном, что-то у них с покойником тоже было… Поручик все как-то его имя переделывал, а капитан, похоже, сердился. Так мне показалось, что не просто так это было.
— Переделывал? Как переделывал? — переспросил Аркадий Петрович.
— Да как-то этак… Зильбер… Зильбершван, что ли… Да вы спросите его самого, Ореста Николаевича.
— Спрошу, обязательно спрошу. — Горецкий поблагодарил Колзакова за помощь и попросил Саенко снова пригласить к нему Бориса Ордынцева.
— Простите, Борис Андреевич, за беспокойство, но я хотел бы выяснить у вас еще один момент. Скажите, голубчик, что это за ссора случилась между вами и покойным Стасским незадолго до роковой вечеринки?
— А, вам уже сообщили об этом. Я же говорил, что вы рассматриваете меня как подозреваемого.
— Да перестаньте ребячиться. Лучше расскажите, что между вами произошло.
— Что ж, слушайте, — вздохнул Борис. — Покойный Стасский, между нами, был… как бы выразиться помягче… скажем, циник. Ну, и позволил себе совершенно недостойное высказывание по адресу Юлии Львовны.
— Я так и думал, — ввернул Горецкий.
— Точнее, не высказывание. Он предложил мне гнусное пари. Ну, естественно, я вспылил… Но это не значит, что я отравил его!
— Конечно, голубчик, конечно, — постарался успокоить Бориса полковник, — отравление — не в вашем стиле. Кроме того, оно совершенно не подходит к этому случаю. За оскорбление дамы можно стреляться, драться, но не отравить… Давайте-ка лучше мы с вами просмотрим мои записи. Может быть, вы вспомните что-нибудь существенное, что мне пока еще неизвестно.
Но ничего особенно существенного полковнику от Бориса добиться не удалось, кроме точного пересказа вчерашней его ссоры со Стасским, из чего Горецкий сделал правильный вывод, что Юлия Львовна со Стасским были знакомы раньше и что знакомство это Юлия Львовна вспоминает с неудовольствием и продолжать не стремилась.