Черное Рождество
Шрифт:
— Ты колдунья, — шептал он в забытьи.
Не отвечая, она улыбалась в темноте.
Когда Борис очнулся, то с удивлением заметил, что рассветает. Он погладил отрастающие волосы Юлии, которые ложились на щеку и затылок темными завитками.
— Тиф?
— Ну да, полгода назад, сейчас волосы уже отросли. Ты проснулся?
— Я не спал, а грезил, — улыбнулся он.
— Я хотела тебе объяснить…
— Зачем, я все понял…
— Нет, послушай. За эти годы передо мной проходило множество людей, в основном раненых и умирающих. Когда видишь смерть постоянно, перестаешь воспринимать ее со страхом. Даже приходит какое-то равнодушие. Но я научилась видеть смерть заранее, то есть могу определить, умрет человек
— Что ты такое говоришь? — Борис приподнялся на локте и заглянул ей в глаза. — Ты не шутишь?
— Не бойся, послушай меня. Речь не идет о тяжелораненых, умирающих, тут всякая медсестра с уверенностью сможет сказать, доживет этот человек до утра или нет. И редко кто ошибается. Я же имею в виду совсем другое. Что-то такое в глазах, в том, как человек ходит, поворачивает голову и говорит. В общем, этого я объяснить не могу, но точно скажу тебе, что вижу некую отметину, которую смерть ставит на свою будущую жертву. Не обязательно это случится на следующий день или через неделю, но…
— Но ведь все люди когда-нибудь умрут! — Бориса пугал этот разговор.
— Не нужно, не нужно ничего бояться, — прошептала Юлия, касаясь волосами его щеки, — ты не умрешь, будешь жить долго и…
— И счастливо? — усмехнулся Борис.
— Про счастье не знаю, но на войне с тобой ничего не случится. Ты умрешь нескоро, своей смертью. Верь мне, я знаю, я чувствую…
— Я верю, — с удивлением протянул Борис, Он прислушался к себе и понял, что черное облако больше не сжимает его сердце. За окном, приветствуя восход солнца, пели птицы. Рядом с ним была прекрасная женщина. Борис понял, что вновь возродился к жизни.
— Ты — добрая волшебница? — смеясь, спросил он. — Фея из сказки?
— Нет, — она улыбнулась, и лицо ее чудно похорошело, — я — обычная женщина, но я должна была сделать это для тебя.
— Но почему именно для меня? — против воли спросил он.
Тень пробежала по лицу Юлии, улыбка ушла, глаза смотрели строго и отчужденно.
— Больше не нужно вопросов. Прошу тебя: запомни эту ночь.
— Запомню, — согласился Борис, понимая, что продолжения ночи не будет.
На следующее утро по просьбе Колзакова пришли две татарки из деревни и обрядили покойного в чистое. Православного священника не найти было за сто верст вокруг, так что отпевать Стасского было некому. К тому же возникли еще разногласия по поводу предположения Сильверсвана, что Стасский, поскольку имел польскую фамилию, мог быть не православным, а католиком. Никто наверное ничего не знал, Стасский никогда про свое вероисповедание не говорил, и даже креста на нем не было. Колзаков заказал татарам сколотить гроб, и решили, что каждый прочитает над покойником какие помнит молитвы, а пока положили усопшего на стол в самой большой комнате хозяйского дома. Борис, выйдя за каким-то делом из дома, увидел в дальнем конце деревни подъезжающую арбу. Татарин-возчик остановился и заговорил с кем-то из местных, а с арбы соскочили и пошли пешком два человека. Сначала Борис увидел, что это офицер и солдат, потом ему показались знакомы их фигуры и походка, и наконец он понял, что к нему приближаются Аркадий Петрович Горецкий и его верный Санчо Панса Саенко.
Борис, удивленный и обрадованный, пошел им навстречу.
— Ваше благородие! — издали крикнул Саенко. — Здоров ли?
— Вот так встреча, Пантелей Григорьевич, — усмехнулся Борис.
Он поздоровался с Горецким и повел вновь прибывших к дому, расспрашивая о причинах приезда. Впрочем, Горецкий в обычной своей загадочной манере ответил ему крайне уклончиво, а Саенко сел на своего любимого конька:
— Ох и подлый же народ эти татары! Возчик-то содрал три шкуры, а вез так, что все бока отбил. И такое-то подлое место стрелка эта! Воды и то не попить, соль одна да горечь. Как этот татарин пьет — это только одно удивление. Такой воды и лошади в рот не возьмут. А его татарские коники, видно,
— Батюшки! Что ж это? Упокойник у вас? Осколком, что ли, его убило?
— Нет, — Борис помрачнел, — как ни странно, поручик Стасский скоропостижно скончался вчера вечером. Должно быть, разрыв сердца.
— Что вы говорите? — удивленно взглянул на Бориса Горецкий. — Мне казалось, что уже несколько лет я сталкиваюсь только с насильственной смертью. Резаные, колотые или огнестрельные раны — вот и все разнообразие, а сердца, кажется, у всех выздоровели.
Аркадий Петрович подошел к столу, на котором лежал покойник, и наклонился над телом. Он внимательно осмотрел лицо Стасского, присвистнул и осторожно расстегнул воротник мундира.
Борис удивленно следил за действиями полковника. Горецкий внимательно оглядел шею трупа, затем обследовал его запястья. Наконец он поднял на Ордынцева крайне озабоченный взгляд и сказал негромко:
— Этот человек не умер естественной смертью. Как большинство людей в наше время, он был убит.
В дверях раздался приглушенный вскрик. Борис обернулся и увидел на пороге Юлию Львовну.
— Как — убит? — испуганно проговорила она. — Почему вы знаете? Кто вы?
— Полковник Горецкий, Аркадий Петрович, — представил Борис своего бывшего шефа. — А это — Юлия Львовна Апраксина.
— Весьма рад знакомству, сударыня, — поклонился Горецкий, — хотя обстоятельства не слишком благоприятны… А насчет того, почему я знаю, что этот человек убит, — вот, извольте взглянуть. — Полковник показал на шею трупа, Юлия Львовна, несколько побледнев, тем не менее приблизилась и взглянула — работа сестры милосердия лишила ее брезгливости и страха перед внешними проявлениями смерти. — Вы видите, — Горецкий показывал золотым карандашиком, как будто иллюстрировал лекцию студентам-медикам, — кожа имеет характерный серовато-голубой оттенок, но особенно важны эти мелкие красные точки на шее и на запястьях. Это — точечные кровоизлияния. Кроме того, клиническая картина дополнена мелкими кровоизлияниями в глазу, — Горецкий приподнял веко, — и меньшей, чем обычно, выраженностью трупного окоченения. Судьбе было угодно распорядиться так, что мне приходилось уже видеть аналогичные трупы. Видите ли, в мирной жизни я был юристом — Борис Андреевич подтвердит вам, я читал ему в университете курс уголовного права, — но я и практиковал, был товарищем прокурора. Среди прочих дел в девятьсот двенадцатом году мне пришлось участвовать в процессе по обвинению молодого золотопромышленника Зотова в убийстве отца и жены. Отца он убил из-за наследства, а жену, как это принято в определенных кругах, — из-за кафешантанной певички. Так вот, оба трупа имели те особенности, на которые я только что обратил ваше внимание. Как выяснилось, Зотов, сибиряк no-происхождению и по месту его основных промышленных интересов, много общался с дикими народами Сибири, и у тунгусского шамана позаимствовал священный яд, малыми дозами которого шаман вводил себя в исступление при своих камланиях. Несколько большая доза того же вещества, родственного яду кураре, которым смазывают свои стрелы американские индейцы, отправила родственников Зотова на тот свет.
— Вы уверены, что в нашем случае применен тот же яд? — спросил Борис.
— Вы уверены, что это — яд, а не естественная смерть? — почти одновременно спросила Юлия Львовна.
— Конечно, у меня нет настоящей лаборатории, нет возможности произвести точный анализ, — Горецкий выпрямился, поправил пенсне, еще усилив свое сходство с университетским профессором, — но признаки, на которые я обратил ваше внимание, весьма характерны. Во всяком случае, они не наблюдаются у умерших от сердечного приступа. Но для того, чтобы еще больше увериться в моем диагнозе, я произведу небольшой эксперимент доступными мне средствами.