Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Сальная свечка сильно нагорела; свет был неровный… По распятию скользили тени… Изможденное страданьем мраморное лицо казалось серым… Только в двух местах — на губах к на щеках под глазами — на гладко отполированной поверхности мрамора тускло отсвечивало пламя свечи… Словно румянец просвечивал сквозь мрамор.
Отблеск света трепетал едва уловимым трепетом разливался шире, потухал на мгновенье, вспыхивая опять, слабый, болезненный… Мраморное, неподвижное страданье оживало, дышало настоящей мучительной болью; уста словно шевелились.
— Это — так, — сказал Омелько несколько другим голосом чем за минуту перед, тем, и нахмурился.
В келье стало тихо-тихо.
— Омелько!
— Ну?
— Эй, Омелько!.. Сколько ты душ загубил, сколько христианской крови пролил! Кат [5] ) ты своего Бога.
Глаза Омелько стали темны, как ночь, и потом в них зажглось что-то в самой их глубине…
— Господь будь мне заступник!.. — крикнул вдруг пан Грач совсем неожиданно для себя и для Омельки. Его будто что толкнуло. Он бросился на Омельку.
5
Кат — палач.
Омелько выстрелил. Оглушенный выстрелом, пан Грач остановился… Он не ощущал никакой боли. Омелько промахнулся. Пан Грач ловко сбил его с ног, выбежал из каплицы и, вскочив на Омелькина коня, ускакал…
Когда Омелько пришел в себя и поднялся с пола, прямо перед собой он увидел распятие.
Омелько привык видеть одну рану на этом мраморном теле. Теперь их было две. Одна — маленькая на боку, другая— широкая, темная на груди. Омелькина пуля, расплющившись об изваяние, выбила в том месте, как удар молота, несколько кусков, а конечности рёбер образовались прямо на краю раны…
И вдруг у него у самого словно зажгло на этом месте.
Он отошел к стене, прислонился к ней и опять взглянул на распятие.
О, какая рана!..
Он закрыл лицо руками, затаил дух… Глубоко в груди, в самом сердце, он почувствовал опять жгучую боль. Точно жидкий огонь разлился у него под кожей.
„Господи! Да что же это? “
Снова раздвинув ладонь, он бросил взгляд на распятие и быстро сейчас же сдвинул ладони… Теперь он уж не мог видеть раны, но все равно, — рана точно осталась внутри его ладоней… Он закрыл глаза, но и с закрытыми глазами продолжал видеть рану.
Когда через полчаса вернулся растерянный, испуганный Омелькин хлопец, Омелько все еще стоял против распятия, и при слабом свете огарка было видно, что он старается как можно крепче сомкнуть глаза, хотя они и так были закрыты ладонями.
Хлопец Омельки забыл про свой недавно перенесенный испуг, и подскочил к Омельке: он думал, что пан Грач, вырываясь от разбойника, ранил, очевидно, ему глаза. Но крови не видно было.
— Омелько, ты ранен?
— Нет! — послышался глухой ответ.
Хлопец успокоился. Вернулась боязнь, что Омелько будет его ругать за то, что он позволил себе на обратном пути вернуть взятые деньги пану Грачу. Но Омелько стоял, не шевелясь. Очевидно, он не думал о деньгах.
— Что с тобой Омелько?
В ответ тот только застонал. Потом после долгого молчания заговорил. Он продолжал стоять на старом месте и все закрывал глаза рукою и говорил:
— Слушай, что мы с тобой: делали!? А? Что мы с тобой делали?! Только теперь я понял все. Он, — и он приналег на это слово, — открыл мне это. Сколько народа ограбили мы с тобой; да ограбили-то еще это ничего: живы будут, опять наживут. А сколько перебили!
Когда я ходил в славном войске запорожском в Польшу, в Крым, то сколько народу перегубил? Но это меня еще не так мучает; ведь мы тогда боролись за свободу, за правое дело; на воине без убийства нельзя. А вот когда я ушел уже от поляков, когда сделался разбойником! Тут ты пристал ко мне, да и другие. Сколько невинных загубил я!
И, как бы перед явившимся у него перед глазами видением, Омелько, не отнимая рук от лица. начал пятиться назад, сел на обрубок, словно ноги не держали его, и медленно опустил голову.
Хлопец стоял перед ним в почтительной позе, как перед начальником. Он видел, что Омелько чем-то взволнован, но не понимал, чем. Сначала он думал, что Омелько огорчила неудача с паном Грачом, что он тужит об ускользнувших деньгах, но ведь Омелько не таков, да и говорит он что-то несуразное. И хлопец молчал.
— Ведь нам с тобой ничего не стоило, ворваться в одинокий шляхетский дом, перерезать всю семью, не щадя ни стариков, ни ребят. Меня ничуть не трогали ни просьбы стариков, ни плач детей. Сколько усадеб сожгли мы с тобой! А то, притаившись в кустах, как вот сейчас с паном Грачом, поджидаем какого-нибудь арендатора, везущего деньги помещику. Выскочишь, бывало, одним выстрелом уложишь его на месте отберёшь деньги и рад! И всего за какую-нибудь сотню-другую карбованцев погибала человеческая душа! Будьте прокляты вы, несчастные черепки!
Омелько вскочил, сделал энергичное движение рукой, как будто кого-то, очевидно, деньги, валил в преисподнюю, но тут в глаза ему опять метнулось распятие, с широкой темной раной на груди, с острыми краями, словно это выступали ребра, и Омелько быстро опять закрыл глаза руками и застонал.
— Что с тобой, Омелько?! Будет тебе! — говорил хлопец. Его слабый мозг никак не мог переварить всего виденного.
— Нет, конец! Слушай, малый! Поступай, как хочешь, а с меня довольно! Все собранное нами добро — ты знаешь, где оно хранится — возьми себе!.. Нет, нет, и не отказывайся. Мне ничего не надо из нажитого неправдой, убийством. Ведь каждая рана, которую я наносил людям, я наносил Ему, Распятому. От каждого моего выстрела страдал Он. Видишь, что наделал мой последний выстрел? Больше я не могу. Не ходи за мной и забудь про Омельку. О, Господи! Что же это такое?! Что я наделал?! — завопил он.
Не отрывая рук от лица, он выбежал из каплицы и бросился, как безумный, в поле. А около него выплывали из воздуха кровавые круги и плыли вслед за ним, точно весь воздух наполнился кровью…
Иногда он останавливался, закрывал глаза, и тогда опять перед ним вырисовывалась страшная рана…
Издали долетел до него удар колокола.
Как подкошенный, упал Омелько на колени и стал молиться…
И скрылся навсегда разбойник Омелько из замка. Окрестное население вздохнуло спокойно. Около старого замка стало тихо…