Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
— Огня!
Казаки засуетились. Один повернул коня и нагнулся за факелом. Факел осветил усатое лицо с сурово сдвинутыми бровями, потом постепенно — всю толпу, волновавшуюся на дворе. Несколько человек уже лежали под копытами лошадей. Одна лошадь была без всадника; она вся дрожала, широко открыв глаза, и, словно загипнотизированная, старалась протискаться вперед вместе с другими лошадьми.
Через минуту все надворные постройки были в огне.
Застигнутая врасплох челядь гибла под пулями и саблями, не успев даже хорошенько рассмотреть своих врагов.
Только два «офицера» отчаянно защищались, став спиной друг к другу… Но и их час пробил. Они упали почти одновременно.
А пламя пожара разливалось все шире и шире по всему двору. Ветер раздувал пламя, и весь двор гудел, как гигантский горн.
Казаки двинулись к главному крыльцу, ведущему в панские покои.
Вус, Кастырка, Шкиль и еще трое казаков бросились по ступенькам, подняв сабли.
— Бог нам заступник! — кричал Вус.
Шкиль и Кастырка наступали молча.
— Стойте все! — крикнул вдруг Шкиль. —Панич, наш бедный панич!
На верхней ступеньке крыльца, бледный, едва держась на ногах, появился Влодек. На щеках его была кровь; кровь текла из правой руки и выступала на плече сквозь полотно рубашки.
Ничего не понимая, не сознавая ничего, он шел навстречу казакам, навстречу их саблям и мушкетам, и лепетал слабеющим языком все одну и ту же фразу:
«Любите врагов ваших, прощайте ненавидящих вас».
Казаки понурили головы и стояли молча. И когда среди треска догоравших служб и стонов раненых во дворе раздался конский топот, и мимо них на чёрном коне пронесся всадник в черных латах и шлеме с опущенным забралом, никто из них не повернул коня, чтобы остановить беглеца.
Шкиль поднял Влодека на руки и понес его с крыльца.
Лицо у Шкиля было мрачно, и он хмурил брови и кусал усы, и не смотрел ни на кого из казаков.
А Влодек обнял Шкиля за шею и, свесив голову через его плечо, тихо стонал и плакал от Боли.
И, может-быть, Влодек умер бы от раны, потому что казаки обыкновенно лечили свои раны землёй, либо „колоникой“(сгустившийся деготь на колесах) и наверно стали бы и его так лечить… Но Шкиль разыскал Георга и передал ему Влодека.
Потом казаки оставили замок.
А через несколько дней вышел из замка и врач Георг с Влодеком.
Он увез с собой Влодека куда-то далеко, откуда сам был родом, в Венецию или Рим, и там его вылечил совсем и никогда не расставался с ним.
Так говорит легенда. Легенда говорит даже, будто какой-то знаменитый местный врач исцелил Влодека от безумия, и будто Влодек потом сам стал ученым и много сделал добра людям.
Пан Ромуальд уж больше навернулся в свой замок, а ушел в Венгрию и там купил себе новый замок.
А старики, Вус и Кастырка, долго после происшествия в замке не могли, как прежде, взяться за мушкет и пику… Им все чудился плачущий, раненый Влодек, и его лицо, и глаза, и запекшиеся кровью губы, шепчущие умирающим шопотом: —„Любите врагов ваших, прощайте ненавидящим вас “.
Пан - волчья душа
(Из украинских сказаний).
В кабинет к пану Висковичу вошел его эконом и сказал: —Милостивый пан, сейчас я проходил мимо той, знаете, башни, где у нас сидят казаки, чтоб им лихо было, схизматикам [2] ), и в нынешний Велик-день, как и было лихо и в прошлом году…
2
Схизматики — этим именем католики называют православных.
При этом эконом шевельнул бровями и крякнул.
— Чтоб им лихо было, — повторил он. — Да.
И опять крякнул.
Голос у эконома был глухой, невнятный. Когда он говорил, его круглые, пухлые щеки отдувались, словно, кроме слов, срывавшихся беспорядочно с языка, у него было за щеками еще что-то, что путалось между словами, перекатываясь от щеки к щеке.
— Вы знаете, милостивый пан, Апанаса-сторожа?
На минуту он умолк, бросив на пана короткий взгляд исподлобья, потом поднёс руку к губам, кашлянул в ладонь и опять так же исподлобья поглядел на пана.
— Конечно, знаете. Он уж сторожит этих схизматов скоро будет год. Так он говорит:,посадите меня, пан эконом, лучше на цепи, как пса, только не оставляйте на нынешнюю ночь около башни “.
Пан поднял голову и остановил на нем глаза.
Он ничего не сказал эконому, потому что эконом должен был в некоторых случаях понимать пана без слов — по одному его взгляду.
И, расставив длинные руки с широкими длинными ладонями, эконом вздернул потом плечи и ответил на этот безмолвный вопрос, выгибая брови почти дугой над округлившимися, выпятившимися немного из орбит, недоумевающими глазами:
Говорит: „боюсь“, говорит, папоротник, который растет около стены по рву, стонал в прошлом году в ночь на Великую пятницу так громко и так страшно, что он, будто бы, чуть не умер со страха.
— Очевидно, он дурак, — сказал пан.
— Я сам так думал, ваша милость, но, однако, осмелюсь доложить…
И тут эконом занес одну руку за спину, приложив ее к спине тыльною частью, и, растопырив пальцы, согнул немного спину, а другую руку поднял в уровень со лбом и приставил ко лбу указательный палец.
— О, это тоже, как понять… Я также слышал, будто именно папоротник стонет в ночь на Великую пятницу… Мне говорил об этом один монах, когда я был в городе на базаре…
Он выпрямил спину и значительно мигнул глазами. Руку он продолжал держать за спиною, нервно шевеля пальцами.
— Тогда, значит, и ты дурак — проговорил пан и нахмурился. — Ты даже глупей Апанаса, потому что Апанас — сторож, а ты — эконом, и ты думаешь так же, как сторож.
И вдруг его лицо побагровело. Что-то зажглось в глубине его глаз, точно огненные точки. Прямо в глаза эконому он вперил свой взгляд… И эконому казалось, будто в глазах у пана темная ночь, и из глубины этой ночи блестят ему в лицо два волчьих глаза…