Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Он задрожал.
Пан задышал часто, с хриплым сопеньем, кусая кончиком зуба с левой стороны рта нижнюю губу.
Эконом чувствовал, как ноги у него подкашиваются сами собой. Одну минуту он был близок к тому, чтобы упасть на колени перед паном, и уже согнул колени…
Но в голове у него все словно вдруг спуталось, смешалось. На мгновение он перестал сознавать, где он, что с ним, кто сидит перед ним.
Дикий ужас охватил его. Он закрыл лицо руками и зашептал:
— О, Матерь Божия!
Он никогда не видал пана таким гневным.
И ему сейчас, правда, показалось, будто это пан и будто не пан. Будто кто-то другой глянул на него изнутри пана…
— Пошел вон! — крикнул пан, — и приготовься сегодняшнею ночью идти со мной слушать, как стонет этот ваш папоротник! Я тебе покажу, как потакать трусости и глупости!
Эконом шел за паном вдоль замкового рва, приложив свою шапку к груди и украдкой крестясь под шапкой.
Изредка он взглядывал на пана, и тогда по его телу пробегали холод и дрожь.
И он опять начинал креститься.
В руке у пана была сабля. Она тускло блестела в темноте.
„Господи, — думал эконом, — зачем он вытащил ее из ножен?..“ Ножны были у него в руках: пан передал их ему, отстегнув от пояса, чтобы они не путались между ногами.
„Зачем, зачем он ее вынул? “
Пан остановился.
— Где папоротник?
Он глядел на эконома через плечо. Эконом видел только угол его глаза, но ему опять почудилось, что глубоко в глазах у пана в ту минуту, когда он обратился к нему с этим вопросом, словно блеснули чьи-то другие глаза…
Блеснули и потухли.
„Ой, Матерь Божия, это его душа смотрит! “
Эконом даже пошатнулся при этой мысли, будто его кто ударил в темноте в грудь.
— Тут недалеко теперь, — ответил он и подумал опять:
„Ой, волчья у него душа… “
Ему хорошо было известно, что многие люди за грехи своих родителей являются в мир с волчьей душой.
Он вспомнил, как пан мучил своих хлопов [3] ), кто бы они ни были — католики или православные, как он за более крупные проступки вколачивал им гвозди в темя…
3
Хлоп — крестьянин.
В башне у пана томились уже несколько лет пятнадцать казаков. Конечно, они были враги и схизматики, но видно, что у пана волчья душа, если он в Светлый праздник приказывал для разговенья бросать им в окно дохлую кошку…
„Ой, грешник, великий пан грешник!..“
Пан сделал еще насколько шагов и остановился.
— Где?
И вдруг он повернулся к эконому: он увидел папоротник…
— Этот?
— Этот, ваша милость.
— Ну, будем ждать…
Взгляд эконома опять упал на саблю. Пан держал ее насколько наклонно, острием к нему. Спинка сабли слабо переливалась вдоль синеватого отблеска…
— Если ничего не будет, — сказал он, — я пропорю твое брюхо…
И он повел саблей так, как будто сверлил ею воздух между собой и экономом… Синеватый отблеск теперь пропрянул по сабле от конца к рукояти широкой полосой.
Эконом невольно закрыл глаза.
— Если ничего не будет! — воскликнул он. — О, почему я знаю! Может быть, ничего и не будет.
Он все стоял с закрытыми глазами. Он хотел открыть их, но еще больше смежил веки.
Он прошептал только:
— Не гневайтесь, пане!.. Ведь это мне говорил монах, а я почему знаю, какой он монах. Может быть, он даже и не монах, а только говорит, что монах. Разве я знаю?..
Вдруг он вздрогнул, широко открыл глаза и схватился обеими руками за грудь.
— Что это? — произнес он. — Слышите?..
Пан быстро повернулся и подошел к самому краю рва… Он тоже услышал тихий, сдавленный стон, раздавшийся, как казалось, со дна рва…
Стон повторился.
— Кто там? — крикнул пан.
— Это — папоротник, — зашептал эконом. — Ой, пане, пане!..
Снова раздался стон, теперь уже более громкий. И теперь он уже не умолк, а, как ветер, пробежал со дна рва вверх по откосу, по кустам папоротника и покатился дальше по откосу вдоль стены.
Пан отступил назад.
Он видел, как шевелились кусты папоротника, шурша перистыми листьями… Но не было ветра… Кусты папоротника, казалось, шевелились сами собой… Они трепетали от корней до макушки, и, чудилось, вместе с ними дрожат незримые в их чаще струны. Кто-то, точно незримый, перебирает струны, и струны плачут и стонут.
— Это колдовство! — крикнул пан.
Он все отступал назад, дальше от края рва, потому что ему казалось, будто стон и плач уж переполнили весь ров и, как морской прибой, плещут за край рва и подкатываются ему под ноги…
Он бросил саблю и, высоко подымая ноги, будто шел по свежей озими и выбирал место, где его нога не затоптала бы нежных ростков, направился прочь от рва…
Но каждый шаг вызывал новый стон. Будто всякая травка, всякая былинка, когда он наступал на нее ногою, стонала от боли.
— Пане! — крикнул ему эконом. — Пане, куда вы? Там волчьи ямы…
Но он шел, пятясь задом, высоко подымая ноги, простирая руки вперед и отталкивая от себя воздух. Словно он шел по глубокой воде. И ему точно казалось, что вокруг него море стона и плача… У него захватило дыхание. Стон и плач переплетались между собой, охватывая его всего, застилая слух и зрение… Точно пламя бушевало вокруг него, и на лицо ему — в уши, в нос, в рот — дышало жаром.
Точно этот плач и стон срывался с огненных языков.
Он упал.
Когда подбежал к нему эконом, он крепко стиснул ему руку и произнес, задыхаясь:
— Скорей отвори башню! Пусть казаки уйдут на волю… Может быть, мне будет легче… Я весь горю…
Издалека пронесся благовест…
Тягучий долгий звук, словно нехотя и с болью оторвавшийся от могучей груди, долетел до пана и разлился у него в душе наполняя всю душу.
И затрепетал, зарыдал в душе…
И вместе с ним зажглась в душе у пана молитва, — старая, детская, давно забытая. Казалось, звук колокола впитал в себя и стон, и плач и унес их с собою далеко-далеко…